очень хорошо и желают мира; эти соображения мешают ему, между прочим, атаковать Кутузова в настоящий момент: впрочем, погода стоит такая хорошая, что он решит этот вопрос в ближайшие дни.
— Зима не начинает свирепствовать сразу в течение 24 часов, — сказал он. Мы не так привыкли к здешнему климату, как русские, но, по существу, мы здоровее их. В сущности осень еще не прошла, и будет много хороших дней, прежде чем наступит зима.
— Не верьте в это, государь, — ответил я. — Зима ворвется внезапно, как бомба, и при том состоянии, в котором находится армия, ничего не может быть страшнее.
Из этого разговора слишком ясно видно, на что император надеялся, чего он желал, к чему он стремился, и нет никакой надобности прибавлять сюда какие-либо пояснения. Ясен мотив, который заставлял его оставаться в Москве, ясно даже, почему он не наступал немедленно на русскую армию, которую он — при всех предположениях — хотел разбить прежде, чем начать какое-либо движение. Должно быть, он очень сильно рассчитывал на мир или по крайней мере на перемирие, так как ему небезызвестно было, что к русским прибывали многочисленные подкрепления, и это поднимало их дух, тогда как небольшие стычки и перерыв наших сообщений действовали на наше настроение в обратном смысле. Можно сказать определенно (у императора никогда не было двух мнений на этот счет), что он решил атаковать русских, псе равно, придется ли ему отступать или расположиться на зиму в Москве, либо где-нибудь в другом месте. На случай победы он склонялся к тому, чтобы оставаться в Москве, а в случае поражения или при отсутствии решающего успеха он считал необходимым сражаться дальше против Кутузова и думал, что сможет удержаться в Смоленске. На этом мнении до сражения под Винковым192 были основаны все его расчеты и все его разговоры с князем Невшательским. Казалось даже, что чем больше он размышлял, тем больше склонялся к тому, чтобы оставаться в Москве. Быть может даже, три недели тому назад он был более склонен покинуть ее.
Я резюмирую теперь вкратце сущность вопроса, который решался тогда, так как он имел огромное значение.
Император тешил себя иллюзиями насчет суровости и последствий русской зимы. Он был убежден, что при помощи пехотных постов и укрепленных блокгаузов сможет устранить все помехи, создаваемые нападениями казаков на линию его расположения или на его тылы; он вспоминал для примера, что делалось для обеспечения коммуникаций во время Вандейской войны и войны с шуанами. Он считал, что корпусов на Двине более чем достаточно, чтобы сдержать Витгенштейна и даже в случае надобности справиться с другими задачами при помощи подкреплений, полученных ими. То же самое он думал о корпусе, находившемся в Смоленске, и об армии Щварценберга. Ему казалось, что находившихся в пути войск, которые шли из Вильно, из Варшавы, из Франции, вполне достаточно для того, чтобы не только обеспечить его тыл против русских корпусов, но и подкрепить его фронт. Он считал молдавскую армию русских немногочисленной и думал, что она предназначена главным образом для подкрепления армии Кутузова; по его мнению, Кутузов, будучи главнокомандующим и при этом главою своего рода партии, которую события должны были усиливать с каждым днем, не преминет подтянуть к себе молдавскую армию, чтобы подкрепить свои силы и сохранить влияние, даваемое успехами или внушительной позицией. Император считал, что если даже в своей экспедиции против Кутузова он не добьется полностью ожидаемого им успеха, то все же сможет продолжать кампанию, и погода позволит ему это в течение еще некоторого времени. Император по-прежнему считал, что очень важно оставаться в Москве с материальной точки зрения — из-за ее казенных зданий, а с политической точки зрения потому, что оккупация этой столицы, поскольку он в нее вступил и так долго здесь остается, производит моральное впечатление, которое должно оказать влияние как на Россию, так и на Европу. Если бы какие-нибудь обстоятельства и причины, в возможность которых он не верил, заставили его покинуть Москву, то он ни в коем Случае не рассчитывал отходить дальше Витебска и думал тогда, что наверняка сможет совершить этот переход до наступления жестоких морозов. Так как он ни в каком случае не хотел двигаться, не разбив предварительно Кутузова, то, даже допуская мысль об отступлении к Витебску, он желал все-таки приготовить на случай надобности все необходимое для зимовки в Москве, чтобы иметь возможность сохранить ее в своих руках, если бы он, решил держаться на этой линии. А на случай отступления он считал, что всегда, как только пожелает, сумеет вовремя вызвать из Москвы оставленный там гарнизон.
Таковы были рассуждения, на которых был основан образ действий императора, они же обосновывали и его пребывание в Москве в ожидании ответа, но ответ не приходил и прийти не мог.
В один прекрасный день, насколько я помню, 12 октября, — русскими была захвачена эстафета, направлявшаяся в Париж. Та же участь постигла на следующий день эстафету из Парижа. К счастью, это были единственные эстафеты, потерянные нами за все время кампании. Многие эстафеты запаздывали, но благодаря расторопности людей, которым было поручено это дело, почте удавалось спастись от активности русских партизан. Казаки до такой степени не понимали значения этой корреспонденции, что, вскрыв в поисках денег почтовые сумки и находившиеся в них портфели, они побросали на землю бумаги, многие из которых были потом найдены. Армейская почта потеряла три ящика, в одном из которых была корреспонденция из Франции. Большая часть писем также была потом найдена.
Эти факты беспокоили императора больше, чем беспокоили бы его при других обстоятельствах крупные неудачи. Он по-прежнему продолжал лелеять свою излюбленную идею, не отдавая себе отчета в том, что его повторные шаги являлись для неприятеля новым доказательством затруднительности его положения, а следовательно, мотивом для того, чтобы не отвечать ему; он собирался вновь послать Лористона к фельдмаршалу Кутузову для заключения перемирия, на которое он, по-видимому, рассчитывал. Между прочим, он надеялся таким путем ускорить упорно ожидаемый им ответ из Петербурга.
При наших сношениях с русскими все происходило как нельзя лучше, ибо русские всячески старались сохранить роковую уверенность императора и поддерживать его надежды на соглашение. Не ограничиваясь миролюбивыми словами и повторными заверениями, что они хотят мира еще больше, чем мы, что это желание, выраженное армией, доведено до сведения императора Александра и ожидаемый ответ не замедлит прибыть, причем другого ответа, кроме удовлетворительного, быть не может, они установили в связи с переговорами нечто вроде перемирия по молчаливому согласию, чтобы получше обмануть Неаполитанского короля насчет своих намерений. Даже партизанские отряды уже в течение нескольких дней были менее предприимчивы. Все делалось для того, чтобы втереть очки королю, и, хотя он имел на это разрешение, он не отступил на позиции у Воронова.
После 3 октября наши войска, согласно отданному им Приказу, должны были сосредоточиваться; 15 или 16-го император, казалось, был намерен эвакуировать Москву и перенести свой штаб в Витебск, сохранив Смоленск в качестве форпоста, а может быть, и в качестве своей ставки, на случай если он не сочтет нужным расположиться в Витебске, чтобы быть поближе к Двине. Он еще больше, чем прежде, жаловался в это время на Неаполитанского короля, который, по его словам, губил свою кавалерию. 14-го вечером он предупредил короля, что намерен произвести маневр и, может быть, атаковать Кутузова, а в ответ на сообщения короля о состоянии его кавалерии, о его ежедневных потерях и о трудностях снабжения он разрешил ему в ожидании нового маневра расположиться на позициях у Воронова, прикрытых пехотой; но перемирие по молчаливому согласию, которое длилось уже несколько дней, побудило короля, как я уже сказал, оставаться на своих прежних позициях.
Бертье льстил себя надеждой, что решение императора принято, и сказал мне об этом. В самом деле, казалось даже, что император решил двинуться на Белый по дороге, которая оставалась до сих пор нетронутой. К этому преимуществу присоединялась еще возможность избегнуть многих маневров и расположиться на позициях еще до того, как неприятель стал бы нас беспокоить, ибо Винценгероде со своим маленьким корпусом, состоявшим почти исключительно из кавалерийских частей, не мог быть помехой нашему движению: он был бы раздавлен.
Но император вскоре же отказался от этого мудрого проекта, так как, по его собственным словам, желал для безопасности армии отбросить Кутузова, а для удовлетворения общественного мнения — разбить его, прежде чем начинать отступление и располагать войска на зимних квартирах. Это, говорил император, — единственное средство обеспечить себя хотя бы на некоторое время от беспокойств со стороны неприятеля; без этого, если бы император Александр не согласился на условия мира, всякое передвижение, по его мнению, должно было осложнить, а не улучшить наше положение; так как Кутузов последует за нами, — а он, веpoятнo, это сделает, — то установится контакт между ним и Витгенштейном; кроме того, Кутузов укрепит то моральное впечатление, которое произведет на русских отступление французской армии. Разбить
