Истрийского, беседовал с нами, но не принимал никакого решения. Пойдет ли он за Кутузовым, который, по- видимому, уклоняется от встречи с ним, так как покинул неприступные позиции? По какой дороге пойдет он к Смоленску, если окажется, что неприятель не занимает позиций за Малоярославцем? Нужно было принять решение, и по-прежнему труднее всего императору было принять решение, удалявшее его от неприятеля, с которым он так стремился померяться силами.
За час до рассвета (в ночь на 25 октября) император снова вызвал меня. Мы были одни. У него был очень озабоченный вид, и, казалось, он чувствовал потребность излить душу, высказать гнетущие его мысли.
— Дело становится серьезным, — сказал он мне. — Я все время бью русских, но это не ведет ни к чему.
Минут пятнадцать продолжалось молчание, и император ходил взад и вперед по своей маленькой комнатке. Потом он сказал:
— Я сейчас удостоверюсь сам, находится ли неприятель на позициях или же, как видно по всему, отступает. Этот чертов Кутузов не примет боя! Прикажите подать лошадей. Едем!
С этими словами он схватил свою шляпу, собираясь выйти. К счастью, в этот момент вошли герцог Истрийский и князь Невшательский; вместе со мною они стали уговаривать императора, указывая, что сейчас очень темно и он подъедет к аванпостам еще до того, как можно будет различить что-нибудь; гвардия заняла свои позиции ночью, и мы не слишком точно знали, как разместились корпуса.
Император все же хотел ехать, но в это время прибыл один из адъютантов вице-короля и сообщил ему, что на неприятельской стороне горят лишь костры казаков, а только что задержанные нами солдаты и крестьяне подтверждают отступление русской армии. Получив эти сведения, император решил обождать, но полчаса спустя нетерпение взяло верх, и он отправился в свою поездку. Еще только начинало рассветать, и в 500 туазах от ставки мы столкнулись нос с носом с казаками, главный отряд которых напал впереди нас на артиллерийский парк и артиллерийские части, заслышав их передвижение. Казаки захватили несколько орудий.
Было еще так темно, что мы поняли, в чем дело, лишь по выкрикам казаков и очутились вперемежку с некоторыми из них, прежде чем сообразили, кто это. Надо признаться, мы были слишком далеки от мысли о возможности встретить казаков среди бивуаков нашей гвардии и обратили мало внимания на первые услышанные нами крики. Лишь когда крики усилились и начали раздаваться рядом с императором, генерал Рапп, ехавший впереди с графом Лористоном, графом Лобо, графом Дюронелем, офицерами для поручений и передовым отрядом конвоя, подскакал к императору и сказал ему:
— Остановитесь, государь, это казаки!
— Возьми егерей из конвоя, — ответил ему император, — и пробейся вперед.
Возле нас оставалось не больше 10 — 12 стрелков, и они сами уже пробивались вперед, чтобы соединиться с авангардом. Тьма была еще такая, что в 25 шагах ничего нельзя было различить. Лишь лязг оружия и крики сражающихся указывали, где происходит схватка, и говорили, что завязалось столкновение с неприятелем. Адъютант князя Невшательского — Эмануэль Лекутэ — был пронзен насквозь в грудь палашом нашего конногвардейца, который принял его за русского.
Возле императора были только князь Невшательский и я. Мы все трое держали в руках обнаженные шпаги. Схватка происходила очень близко, все ближе и ближе к императору; он решил проехать несколько шагов и подняться на вершину холма, чтобы лучше рассмотреть, что происходит. В этот момент к нам присоединились остальные егери из конвоя; один за другим прибыли дежурные эскадроны, которые не успели сесть на коней, когда император внезапно отправился в свою поездку. Ринувшись в том направлении, откуда доносились крики сражающихся, два первых эскадрона опрокинули первые ряды казаков. Остальные два с герцогом Истрийским во главе, шедшие на небольшом расстоянии от них, подоспели как раз вовремя, чтобы поддержать первые эскадроны, Завязавшие ожесточенный бой и окруженные целой тучей казаков. К этому моменту уже достаточно рассвело, и заря осветила происходившую сцену. Вся равнина и дорога кишели казаками. Гвардия вновь отбила свои орудия и нескольких канониров, захваченных неприятелем, и принудила казаков перебраться на другой берег реки, но у нас было много раненых.
Не подлежит сомнению, что если бы император выехал, как он сначала хотел, еще до рассвета, то он оказался бы в сопровождении лишь своего конвоя и восьми генералов и офицеров как раз посреди этой тучи казаков. Если бы казаки, оказавшиеся под самым нашим носом и на один момент окружившие нас, были более решительны и ринулись бы на дорогу, вместо того чтобы с ревом рубить направо и налево по обеим сторонам дороги, то они захватили бы нас, прежде чем эскадроны успели бы прийти к нам на помощь. Конечно, мы дорого продали бы свою жизнь, насколько это можно сделать с помощью короткой шпаги, да еще в темноте, когда не знаешь, кому ты наносишь удар. Но не подлежит сомнению, что император был бы убит или взят в плен, и никто не знал бы даже, где искать его среди огромной равнины, там и сям покрытой рощицами, под прикрытием которых и прятались казаки в расстоянии ружейного выстрела от дороги и от позиций, занимаемых гвардией.
Если бы эти факты не могли быть подтверждены всей армией и столькими достойными доверия людьми, то многие усомнились бы в них. В самом деле, как можно допустить, чтобы монарх, да еще к тому же такой предусмотрительный человек и величайший полководец, который когда-либо существовал, подвергался риску попасть в плен на большой дороге, по которой двигалась вся армия, в 500 шагах от своей ставки, посреди бивуаков многочисленной кавалерийской и пехотной сторожевой охраны? Как можно допустить, чтобы тысяча человек, никем не замеченных провели всю ночь, притаившись в засаде в расстоянии трех-четырех ружейных выстрелов от ставки? А между тем все это полностью объясняется рядом обстоятельств, которые я подробно изложу, так как они были обусловлены привычками императора.
У нас оставалось очень мало легких воинских частей. Их всегда плохо берегли, и они были изнурены. В этот день они были посланы в другие пункты, и соответствующая часть наших позиций осталась без прикрытия. Наши солдаты дрались вообще хорошо, но охраняли себя недостаточно. Нет другой армии, где разведочная и патрульная служба находилась бы в большем пренебрежении. Наступает ночь, размещают кое-где несколько караульных постов, чтобы иметь время вскочить на коней, если подойдет неприятель, но о том, чтобы прикрывать части, находящиеся позади или рядом, не думает никто.
Император лишь в самый последний момент назначал, где будет ставка. Он усвоил такую привычку по двум причинам: это было, с одной стороны, мудрой предосторожностью, а с другой, по его собственному объяснению, эта система давала ту выгоду, что до самого конца дня все войска, находились в его непосредственном распоряжении, и все люди держались начеку.
— Если сделать трудным все, то действительные трудности кажутся менее тяжелыми, — не раз говорил он мне.
Из-за этих привычек императора офицерам и солдатам нередко, конечно, приходилось туго. Но он мало с этим считался, так как учитывал лишь крупные результаты и не особенно настаивал на соблюдении порядка в мелочах, когда сам был среди своей армии и многочисленной гвардии. Он всегда вел наступательную войну и потому не обращал внимания на те неприятности, которые стали причинять нам казаки, как только шансы обратились против нас.
В этот день гвардия все время находилась впереди и лишь поздно вечером смогла отойти назад, чтобы занять позиции. Она расположилась на ночь, когда уже было темно, и сама не знала, где находится, считая, должно быть, что она заняла место в центре расположения всей армии. Патрулей гвардия не выставила. Все были спокойны, так как остальные корпуса обязаны были прикрывать ставку издалека, и никто не дал себе даже труда установить связь с ними. Другими словами, ни гвардия, ни ставка ничуть не беспокоились о том, что происходило за пределами их позиций. Один из гвардейских батальонов расположился на бивуаке по ту же сторону дороги, что и казаки, и в расстоянии не более 300 шагов от того места, где они провели ночь и откуда они налетели на императора.
Ночью, как и днем, император выезжал верхом, никого не предупреждая; ему даже нравилось выезжать неожиданно и находить у всех какие-либо непорядки. Его верховые лошади были разделены на несколько бригад. Каждая бригада состояла из двух лошадей для него, лошади для обер-шталмейстера и необходимого числа лошадей для дежурящих при императоре лиц, которых он брал с собой в поездку. Одна бригада верховых лошадей всегда была под седлом — днем и ночью. Дежурный конвой в составе одного офицера и 20 егерей, а также все офицеры должны были держать всегда лошадей наготове. Лошадей для
