— Донгуз будет? — хитро прищурился мурза.
Но и это слово ведомо было Шемяке, он ответил протестующе:
— Как можно! Никакого донгуза! Раз мы друзья, то не можем не знать, что вы, татары, как и иудеи, не вкушаете свиное мясо.
— Потому и Василием не называем мы своих детей. А почему — «потому»? — опять дружелюбно прищурил и без того на щёлки похожие свои глаза Бегич.
Шемяка этого не знал, очень огорчился, что не может продолжать беседу, но Бегич с видимым удовольствием сам ответил на свой вопрос:
— У вас, христьян, всё не по-людски. У вас Дева рожает, Бог в трёх лицах… Святых много, а один — покровитель свиней, Василий по имени. Вы любите Василиев, один у вас есть даже даважды Василий, — хитро подвёл разговор к главному делу мурза. — Но теперь по велению нашего Царя будет на Руси вместо двух Василиев один Дамитрий…
— А где он? — с придыханием спросил Шемяка. — Этот… дважды Василий?
— В Курмыше… Его взял туда с собой царь.
— А не убежит? — уже не в силах был скрывать Шемяка охватившего его азарта и нетерпения.
Проницательный Бегич всё понял. Обозначил под тонкими усиками подобие улыбки, посмотрел в глаза Шемяке долгим жёстким взглядом:
— Двойной покровитель донгуза скорее вспотеет подмышками, чем помешает нашему дарагому Дамитрию занять великий стол в Москве.
«Значит, это дело решённое!» — возликовал Шемяка и, чувствуя сугубую важность минуты, постарался не уронить окончательно степенность, повернул разговор: — Отчего же царь из Суздаля поворотил в Курмыш, а не захотел повоевать Москву? — Спросил и с похолодевшим сердцем увидел, как посмурнел лицом мурза — явно не по душе ему пришёлся вопрос. Шемяка и сам сообразил задним умом, что не по зубам Улу-Махмету была Москва, что не по доброте своей поворотил он в Поле. Вот удивительно, на сколь неуловимых и тонких нитях висит иногда судьба человека — одна пустяковая промашка, и всё может рухнуть…
Но Бегич не долго хмурился, снова пошевелил в улыбке чёрными усиками:
— Повоевать Москву было можно, однако она так же мало принесла бы нам выгоды, как мало убавила её, когда сама сгорела. Не печалься, канязь большой, о Москве, здесь будь.
«И это за меня решили… И почему — большой, а не великий?» — с тревогой уже думал Шемяка, но сказал согласно:
— Якши! — и гостеприимно пододвинул гостю столец.
Пировали два дня. Мурза охоч был и до студня из яловчины, и до лебедей под взваром с топешками. Особенно полюбилось ему, как в Угличе разделывают барана. Не так, как в Поле, не всё в один казан, а с толком, с разбором: грудинку во щи, почки в жаркое, рубец начиняют кашей, печёнку иссекают с луком, лёгкие с молоком и куриными яйцами.
По случаю особо торжественному главные блюда подавал сам повар, спелый молодяк по имени Прокоша. Белозубый, с круглыми серыми глазами, был он опрятен и ладен, быстр на ногу и приветлив. И хоть густой курчавец на голове был подвязан косым белым платком, а грудь и живот — запоном, никому бы в ум не вспало при взгляде на Прокошу даже усмехнуться на его бабий убор — такие были у него могучие волосатые руки и ноги в белых портах, что столбы. Быку голову одним крутом свернёт, вот что думалось при взгляде на Прокошу.
— Карашо готовишь, маладец, — похваливал мурза. — У восточных народов есть говорение: делай, что велят старики, ешь, что приготовят молодые.
Прокоша осветил весь стол своей улыбкой.
— Почему такое говорение? — продолжал мурза наставительно, хотя язык у него уже явно турусил: на питьё неразборчив был мурза — гнал в свой бурдюк подряд пиво, брагу, меды, вино слабое — фряжское и вино крепкое — водку. Шемяка подливал и радовался: «Пей, пей больше, я не обеднею!», ждал, охмелеет Бегич — язык у него развяжется. — Такое говорение есть восточная мудрость! — наконец, осчастливил Бегич хозяина. — От молодых идёт в еду здоровье! Пачему мы кушаем руками? С рук идёт здоровье прямо в рот. А стариков кормят руками молодые девки. Девка лепёшку на ляжке раскатывает — почему? Потому что от ляжки её идёт в тесто здоровье!
В этом месте восточного поучения Прокоша нечаянно прыснул. Не потому, что неучтив был, а просто смешлив. Шемяка не укорил любимца, только поглядел уныло. Сам он, как ни старался, делался во пиру скучнее и скучнее, чуял, что решено за него всё царём казанским до мелочей.
— Лысому не верь, а с курчавым не вяжись. Это нашенская, русская, мудрость, — сказал Шемяка. — Иди, Прокоша, неси перемену.
И печиву отдал мурза должное: знал он одни лепёшки, а тут — блины, пироги с сыром, хворосты из тянутого теста, левашники, курники, оладьи, сырники. Но вот рыбу есть не желал, как ни потчевал его Шемяка лососиной карельской, белорыбицей волжской, осетриной шехонской.
Наконец на третий день мурза отпыхался, отпоил его Прокоша коровьим молоком, хотя гость желал кобыльего.
— Жив остался и радуйся! — приговаривал курчастый Прокоша, заглядывая в его мутные глаза. — Мы тя накормим до усраной смерти, удержу на тебя нет.
Когда же гость извергнул из себя, что не смог вместить, Прокоша подал мутного, пыряющего в нос рассолу, и мурза окончательно ожил. Тогда и разговор пошёл прямее, без виляний и ссылок на восточную мудрость.
Ярлыка на великое княжение Улу-Махмет дать не мог, потому что хоть он и царь, однако уже не хан Золотой Орды. Нашёлся иной злокозненный ход: Василия Васильевича надо держать в неволе вечно, а Шемяке как старшему в роду Калиты быть великим князем под верховным правлением царя казанского.
Шемяка ни обиды не выказал, ни торговаться не стал, рад был и такому повороту. Заботило его только, каким образом да как скоро всё въяве станет. Но и эту гребту царь взял на себя. Надобно поехать в Казань скрепить решение взаимной договорной грамотой.
Шемяка готов был хоть в сей же миг ногу в стремя просунуть, но Бегич сказал, что самолично князю ехать нет нужды, вместо него сделать это может кто-то из его людей, гораздых грамоте. Гораздее дьяка Фёдора Дубенского в уделе было не сыскать, и Шемяка отправил его с мурзой, обоих наделив сверх меры, золотом и рухлядью, дав по четыре заводных лошади.
Москва лежала в руинах, и Углич-городок — Москвы уголок — стал на время средоточием политических страстей. Стражники замаялись отпирать-запирать ворота крепости: то гонцы, то князья с боярами — и верхоконные, и в крытых возках — из самых разных городов Руси, ближних и дальних.
Всем гостям своим радовался Шемяка, но с нетерпением ждал того вестоношу, который должен был примчаться из Казани. Минули все сроки, уж стал подумывать Шемяка о посылке нового дьяка, как Фёдор Дубенский явился наконец.
Не в том обличье, однако, явился, в каком ждал его князь, — ровно собака побитая. Глаза прячет, язык не ворочается.
— Да ты, никак, пьян? — разъярился Шемяка.
— Ни в одном глазу, князь, вот те крест. — И Фёдор бухнулся в ноги.
Шемяка грубо поднял его, ткнув носком сапога в бок:
— Где грамота?
Фёдор подавленно молчал.
— Где, спрашиваю, договорная грамота с царём казанским?
— Нет, князь, грамоты… И не будет, — отважился на ответ несчастный дьяк. — Улу-Махмет долго ждал нас с Бегичем в Курмыше, долго ждал, надоело ему ждать…
— Ну, ну, не тяни!
— Надоело ждать, а Василий Васильевич, который при нём был пленником, и сказал ему: «Не вернётся Бегич, ибо убил или в поруб посадил его Шемяка, чтобы без твоего ведома править».
— И царь поверил?
— Надо быть, да… А может, нет.
