Василий Васильевич привлёк его к себе, ощупывая шелковистую ткань кафтанчика с короткими рукавами.
— А на небе, Ванюша, что?
— Теменца, пасмурь вдали, по окоёму.
Вдруг он вырвался и зашуршал по кустам. И сразу мир отодвинулся от Василия Васильевича, неведомый и опасный. Привычная горечь пролилась на душу. За всё и всегда благодари Бога, не раз повторял ему Антоний с тех пор, как стал он Тёмным. Думай, что назначен тебе подвиг смирения, осознания греховности и её искупление. Уста, всегда благодарящие, приемлют благословение Божие, и в сердце, пребывающее в благодарении, нисходит внезапно благодать. «Так где же она? — тосковал Василий. — Господи, не снесу столько! Пошли покой, избавь от воспоминаний мучительных. Кто, кроме Тебя, возлюбит меня такого, кто простит за всё содеянное? Только тот разве, кто сам чист сердцем?»
— Ванюшка? — позвал он, — Подь сюда, сынок! Не оставляй меня.
Снова шуршание кустов, запыхавшийся родной голосок:
— Я жука поймал, смотри! — И сник, ведь забыл, что отец не видит: — Золотого… зелёного…
— Пусти его на волю, нетрог порадуется.
— Спинка какая гладкая!
— Пустил?
— Пустил… — Детский искренний вздох: — Я прошу-прошу Боженьку, чтобы глазки тебе вернул, а Он не хочет… Почему?
— Дай головку свою сюда… Ну, что ты, милый? Это что за вода такая на щеках? Ну, что ты, добрый мой? У тебя волосики по-прежнему золотые?
— Не знаю… Как ты живёшь, не видя мира Божьего?
— Разве я не могу молиться? — мягко возразил он. — Господь ниспослал муку, Он же даровал и крепость.
— Убью Шемяку! — крикнул Иван.
— Ванюша, молитва наша должна быть бескорыстной. Бог нас не услышит, если будем мы просить в обмен на неё какой-то житейский прок.
— Возьмёшь меня на войну? Я тебе заместо глаз буду. — Он ещё думал, что убивают только на войне.
— А ты уже воин?
— Я княжич старший! — горделиво воскликнул Иван.
— Погоди… Знаешь ли ты, сынок, что вернуться можно без руки, без ноги, слепым, как я вот?… А можно и вовсе голову сложить?
Иван не отзывался.
— Ты слышишь, что я говорю?
После нового молчания обиженно и сердито:
— Я-то слышу, а ты, видно, оглох. Я поеду на войну?
Сколько бы они так препирались, но вдруг послышался плеск воды в Сорочке.
— Что это? — насторожился Василий Васильевич.
— Тетька какая-то вброд идёт! — Иван был раздосадован, что такой важный разговор с отцом прервался, кончился ничем. — Тебе чего надо, эй?!
— Здравствуй, княже! Голос-то мой помнишь ещё? Эх, уж меньше всего он хотел бы слышать этот голос.
— Чего тебе?
— Неласковый… Иль не узнаёшь?
— Я тебя не звал, Мадина. Не смотри на меня, не хочу.
— А я хочу смотреть. Ты мне и такой мил.
— Уйди, сказал! — возвысил он голос.
— Уйду сейчас. Я тебе пообещать кое-что хочу.
— Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.
— Знаю. Но всё-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймёшь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.
— Найдётся кому, — сказал он неохотно. — Да ты ещё спроси меня, хочу ли я мстить-то?
— Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!.. Прощай, князь… Может, — позовёшь когда?
— Нет.
И — тишина. Он выждал:
— Она ушла, сынок?
— Вон стоит в сторонке.
— А кто травой шелестит?
— Антоний-батюшка идёт. А она побежала. Я и её убью! — вспыхнул Иван.
— Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!.. Не придёт она больше. И не говори про неё никому.
— Она ведьма?
— Вроде того, — усмехнулся Василий Васильевич.
— А как Шемяка загнётся?
— Да шутит так она… Забудь про это. Ну её совсем!
Антоний подошёл сзади и положил им руки на головы для благословения.
— Рыбку что ли, удите?
Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.
— Ты здоров ли… отче?
— Здоров, — смущённо ответил монах. — То есть телом здоров, а душа смятенна.
Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах:
— Мудрёно ли, в такие-то времена!
Он привык уже, как дитя отцу, вверять Антонию свои душевные беды, сомнения, роптания, поверять грехи, ждать утешения и советов. Ему и в ум не приходило, что у его духовника могут быть несогласия с самим собой, что и ему труден путь внутреннего делания.
— Такие времена! — повторил Василий Васильевич. — Льстивое коварство кругом и злоба затаённая.
— Как мать, печётся о чаде, так и Христос печётся о теле злостраждущего и всегда есть близ тела его.
— Тебе хорошо говорить! — не выдержал Василий Васильевич. — Ты видел женщину, которая была здесь?
— Да, — с заминкой ответил Антоний.
— А я нет!
— Может, это и к лучшему?
— Может. Но я хочу ещё видеть и лица детей своих!
— Иов многострадальный говорил: человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.
— Всё-то ты мне про Иова!.. Где Ванечка?
— Отошёл. Удилище из лещины вырезывает.
— Прими исповедание, тяжко мне.
— Что же? — Антоний потупился, догадываясь, о чём хочет сказать великий князь, не желая этого и не смея уклониться.
Но Василий Васильевич не видел его изменившегося выражения.
