сроками, но почему-то никто из них хлеба из собственных посылок по морде не размазывал.
Во всем чувствовался жесткий порядок, как и положено в режимном учреждении. Проблема заключалась для Поройкова не в порядке, а в том, что этот порядок исходил вовсе не от руководства их подразделением, а, значит, представлял опасность как для всего лагеря, так и для него, Поройкова, лично.
Опытный старшина чувствовал, что зэки сплотились возле матерого вожатого по старому лагерю. Причем все. Блатные, фраера, мужики. У них явно появилась цель. А весь опыт подсказывал старшине, что цель зэка может быть направлена лишь исключительно во вред охране. Прикидывал он так и этак. Концы не сходились. Сдернуть собрались? Куда? И как? Отсюда не сдернуть. Подойти, разве, да спросить самого Рваного? Вот смеху-то будет!
Хуже всего, что Поройкову снились эти изнуряющие, бесконечные сны. Нет, раньше тоже всякое снилось. Особенно про Ленку. Ну, как он приезжает домой в Подтелково, а она, падла, с безруким Михасем живет. И он еще, главное, думает до утра, что же с этим Михасем делать, бить-то его как? Инвалида гребаного. И мать, главное, до утра воет, и Ленка… Прямо в голове.
Но сейчас ни Ленка, ни Михась вообще не снились. Почему-то снились только два странных проверяющих, за которыми он до утра ходил конвоем. Причем, когда он в конце августа действительно сопровождал их по всей длине будущей ветки, ничего странного ему тогда в них не виделось. А теперь в каждом сне он вдруг примечал в них то какие-то шевелящиеся горбы на спине, то стремительную походку боком, то вдруг даже начинал понимать это пощелкивание, которым они между собою переговаривались. Один все беспокоился, чтобы ветка пересекала весь циферблат. Так и щелкал клестом второму: «Циферблат! Циферблат!» А второму почему-то от всего циферблата только восемь частей надо было, но подзузукивал он второму как-то не на русский манер: «Восем част! Восем част!» Точно! Так немцы поволжские в 257-м лагере на Вишере цемент для раствора отмеряли: «Одна част, два част».
Каждую ночь Поройков теперь мучился мыслью, почему кроме него никто не видит, что проверяющие — немецкие шпионы. Во сне он каждый раз пытался писать донос самому главному начальнику, генералу НКВД, запоздало сожалея, что бросил школу после пятого класса. Хотя кто бы тогда мать кормил с пятью оглоедами на руках? А утром Поройков понимал, что вся эта хрень, что теперь настойчиво ему снится — следствие того порядка, который кто-то наводит в лагере без его участия. И ведь даже овчарки — умные, проверенные суки, только смотрели на Поройкова какими-то тоскливыми глазами и даже не рычали на подконвойных.
У него хватало опыта и жизненного ума выявить рано поседевшего фраера с пятью пунктами по 58 статье, которого на удивление часто лупцевал бригадир Рваный. Зря он это делал, зря. Слишком спешил, с- сука. С наблюдательного пункта Поройков собачьим нюхом чувствовал, что сам бригадир, после каждой зуботычины, бежал выполнять какие-то тайные распоряжения этого стриженого фраерка.
Почва уходила у Поройкова из-под ног. То же чутье ему подсказывало совершенно недопустимую для его душевного равновесия мысль, что вовсе не сдернуть с кичмана собирается эта серо-черная рвань, что все их усилия направлены на рост производительности труда и досрочную сдачу объекта социалистического строительства. И от этих мыслей хотелось задрать голову к рано темнеющему небу и по-волчьи завыть на прозрачный рожок луны.
В объятиях тьмы
От противоречивых мыслей, которые посещали его теперь, Ямщикову хотелось по-волчьи завыть на прозрачный рожок луны, болтавшийся за окном над его верхней полкой. Он знал что, в отличие от Седого, Маринка бы давно стала с ним разговаривать. Шкурой чувствовал, что это Седой тихонько ей указания дает. Подумаешь, он, видите ли, не поверил, что у того нюхалка заработала! Сами вначале одно говорят, потом сразу — другое. А он ему, как лох, каждый раз верить должен! Ямщиков подумал, что надо бы сказать Седому веско: «Я, Седой, в Бога верить обязан! А тебе я ни хера не должен!» Но почти сразу вспомнил, сколько он задолжал хитрому Седому за халявную жратву в ресторане, и вполголоса матюкнулся.
Из ближнего тамбура явственно потянуло паленым. Продолжая материться, Ямщиков соскочил с верхней полки. Дверь в купе была вообще раскрыта. Маришка спала, скинув куда-то свое одеяло и поджав под себя красивые женские ноги. Ямщиков даже заскрипел зубами, понимая, что всю оставшуюся дорогу этот Седой будет старательно гундеть Марине, какой он, Ямщиков, кобель. Хоть бы сам как мужик подумал, что не мог он иначе с Наташкой. Не мог и все! Он стянул свое одеяло с полки и накинул его на полуголую Марину, с особой заботой укутывая голые ноги. С полки Седого тут же раздалось покашливание. Еще раз матюкнувшись, Григорий взял сигареты и вышел в тамбур.
В тамбуре Ямщиков застал Петровича, который, воровато поглядывая на дверь, ведущую в вагоны основного состава, засовывал в топку вместо угля какие-то шмотки. Он даже не расслышал, как в тамбур вошел Ямщиков, поэтому вздрогнул от неожиданности, когда тот спросил за его спиной: «Ты что же это делаешь, вожатый?»
— Гриша, — со слезами вскинулся к нему Петрович, — только не продавай! Не знаю я, что с Кирюшей делать! Понимаешь, бригадиры сказали, чтобы я больше по буфетам с ним не бродил. МПС не позорил. А крыс никто для него не ловит. Да у меня и бабки на хомяков кончились! К пиву он тут пристрастился в последнее время… Все время себе пива требует.
— Стоп-стоп, дорогой! Погоди! — сорвал все накопившееся раздражение на беззащитном Петровиче Ямщиков. — Это какой такой Кирюша здесь пиво трескает с хомяками? Слушай, Петрович, ты не съехал с остатнего умишка? В глаза глядеть!
— Так это… я думал, что ты знал, — заюлил Петрович. — Сколько раз пили вместе. Кирюша ведь тоже присутствовал… Ты ведь ничего не спросил… Я тоже лишний раз людям в душу не лезу.
— Так ты… Мне это, значит, не привиделось? Это та самая тварь, которая у меня в башке роется? — возмутился Ямщиков.
— Ну, чего уж он там у тебя мог нарыть, — решительно встал на защиту Кирилла Петрович. — Про твой залет в тамбуре и так все знают. Про Чечню, про два или три суда, и как тебя Наташка бросила — все давно в курсах. Про то, что я удавчика везу — тоже все знают. Он мне как родной, понимаешь? А то, что по головам роется, так ведь сам посуди! С кем ему здесь общаться?
— Петрович… Тебе хорошо, ты давно сдвинулся, — грустно ответил Ямщиков. — А мне вот сейчас так с вами всеми хреново…
— Я, видите ли, сдвинулся, а он еще нет! А кто тебя предупреждал, чтобы ты не гадил туда, откуда сейчас напиться тянет? Я хоть и сдвинутый, но всех насквозь вижу! А ты мне заявил, что я — цуцик, а ты, дескать, — собственник. Вот сейчас сиди вместе со всеми цуциками и не квакай! — сказал Петрович, с натугой пытаясь оторвать рукав от мужского пиджака из рыхлого кашемира. — Не стой идиотом, Григорий, помоги лучше! У меня, может, тоже вчера тяжелая сцена была… Не рвется, главное, ни хрена, сволочь! С Аннушкой мы всю ночь прощались. Пообещала дождаться меня… Хотя с вами она меня, скорее всего, хрен дождется, если честно. Вот Кирюша без присмотра и уполз опять… Ведь просил я его не ползать, просил! А он матерится только. Материться выучился, зараза… И до чего отчаянный! Я так боюсь за него! На прошлой неделе немтыря сожрал… Ну, помнишь, немтырь в вагон заходил? Карточки всем разнес неприличные, а обратно за деньгами не пришел, помнишь? Ваш очкарик еще заставил тебя все карточки выкинуть, а ты их за огнетушитель спрятал, помнишь? Нечего на меня так смотреть, не брал я твои карточки! Господи! Не о карточках речь… Понимаешь, я потом в тамбуре ботинок нашел. Точно от немтыря! Он в туалете загадил все, и отпечаток протектора — точь в точь! Зараза! Мыть-то мне, блин. Я и подумал тогда еще, что хорошо бы его Кирюша сожрал! Все-таки три дня потом не кормить… Только на пиво тратиться… Господи!
Ямщиков глядел, как Петрович сквозь свой непрерывный скулеж пытается засунуть в топку фасонистую дубленую куртку. Куртка не лезла в узкое жерло, выплевывавшее сизый дым, от которого нестерпимо щипало глаза. Ямщиков машинально наступил на рукав куртки и с силой потянул за цигейковый воротник.
— А кого он сейчас-то у тебя съел? — растеряно спросил он.
— Пассажира из шестого купе! Нигде нету! Чуешь? Ой, мать-перемать! В туалет, видать, среди ночи
