— Вдруг на нас свалят? — со страхом спросила Марина.
— А как докажут-то? Этим костылям полвека — не меньше! Самим как-то сваливать надо отсюда. Засасывает вагон-то! Ё-моё, а это что за явление народам?..
Прямо на них, покачиваясь, с округлившимися пустыми глазами шел Петрович, держа в руках что-то длинное, с легким шелестом колыхавшееся на ветру.
— Ты чего, Леха? Куда направился-то? — окликнул его Ямщиков.
— Его нет, Гриша! Понимаешь, это только шкура, а самого нет! — печально и торжественно сказал Петрович.
— Стало быть, та же петрушка, что и у нас, — почти успокоившись, сказал Ямщиков. — У нас тоже Седой исчез. Даже шкурки не оставил.
— Мне бы хоть изредка, его голос услышать, нежный шепот! — зарыдал окончательно сдвинувшийся от пережитого проводник. — Это он нарочно мне свою шкуру оставил… В укор! Я ведь как-то однажды представил, что хорошо бы его… того… Когда еще совсем его не знал так близко… По чистому недоразумению подумал, что неплохо бы его на ремешки пустить… Вот он мне от себя ремешок и оставил… Мол, подавись, крохобор проклятый! Как же мне жить-то теперь? Повеситься, что ли?
— Ой, опять крутит! — некстати брякнула Марина, побледнев.
— Чего у тебя опять крутит, — раздраженно сказал ей Ямщиков, отвернувшись от сумасшедшего проводника. — Все-то у тебя крутит! Скоро спасатели приедут на дрезине, а тут сразу кручение начинается! Башку бы тебе открутить! Что бы тебе хоть в кои-то веки факелы вовремя не разжечь, а? Ну, что же ты за человек, ё-моё? Ведь чуток не накрылись без факелов! Будь у нас факелы вовремя, мы бы того бы!.. Мы бы все бы! Не так просто бы!.. Так бы и дал в ухо!
— Я, конечно, все понимаю, но очень не до этого, — растирая виски, простонала Марина. — У меня, Ямщиков, это… Ребенок у меня, наверно, будет… Вроде я где-то читала, или слышала что-то в этом роде? Не помню уже…
Едва услышав последние слова Марины, Петрович, даже не вглядываясь в резко изменившееся лицо Ямщикова, решительно ретировался к вагону, соображая, как бы успеть выкинуть оттуда одеяла и вещи. Дело принимало сугубо личный оборот, и в такого рода пассажирские разборки проводник привык тактично не вмешиваться.
— Ну ты и сука, Флик! Я чо, один буду тут показания давать, объяснять, как это мы в живых остались, кто песок в буксы насыпал, кто трезубцы кидал и весь валежник возле насыпи спалил… А он блевать пойдет! Ребеночка ожидать! Чо ты прикидываешься-то? Я с тобой сейчас, знаешь, что сделаю! Нет, как ты успел-то, а? Ведь все время на глазах был!
— Не знаю я… Не скажу тебе, короче, определенно… Пожалуйста, только отстань.
— Флик… Так ты что… Даже от кого не знаешь? Ну, уж нет! Вот в непорочное зачатие я с кем угодно поверю, только не с тобой! Говори сейчас же, от кого ты сука… того? — прошипел Ямщиков, и вдруг, неожиданно для себя с нескрываемым отчаянием сдавленно выдохнул: — Ты с кем снюхалась, блядища?
Марина, растирая слезы по грязному, покрытому копотью лицу, шаг за шагом отступала от разъяренного Ямщикова, со страхом глядя в его побелевшее лицо.
— Гриша, Гришенька! Не надо… Не кричи на меня… Я в коридорчике стояла, плакала. А тут мне Наталья Семеновна сказала, что ты меня в тамбуре ждешь, просил, мол, передать, что по важному делу… Я и пошла… побежала. А там темно было… Ну, я как вошла, так меня сразу на руки подхватил кто-то и понес… Не виноватая я, Гришенька! Мне ведь никто таких слов не говорил, на руках тоже не носили… чо-то… Не кричи на меня… Правильно говорят про вас, мужиков: «Как на бабу идут — города отдают, а взявши, им погоста жалко!» Пойду я, Гриша, утоплюсь лучше… или с Петровичем повешусь, — безутешно рыдая, проговорила Марина, знакомым движением поправив шаль на груди. После бурного объяснения она на глазах сникла и будто выцвела. Опустив голову, Марина неверным шагом пошла куда-то вдоль накренившегося вагона…
До Ямщикова начал доходить смысл только что сказанного Мариной. А он-то еще, в глубине души, удивился тому, что Наташка заявилась тогда хоть бы хны к нему в тамбур… Согласилась, главное, тут же, будто ждала. Ну, Наталия, ну, гнида! Точно! А он-то еще думал, откуда у такой знакомой Наташки, в которой ему нравилось все, кроме костистой, по-мужски поджарой фигуры, такие… ну, все такое, короче, подходящее. И ни разу Наташка не выдохнула ему так в лицо, с горячей страстью: «Гришенька-а!» Блин, а он-то подумал, что ему показалось, что… ну, не может же такого быть… с Наташкой. А ведь эту доверчивую дурочку, похоже, действительно того… никто до него на руках не носил…
— Постой! Постой, дура! Стоять, говорю! Маринка! Стой! — отчаянно заорал, Ямщиков, догоняя, замедлившую шаг, с надеждой обернувшуюся к нему Маринку. У нее были знакомые глаза. Какой же он дурак! Только сейчас он вдруг понял, что они напоминали ему вовсе не какого-то полузабытого Флика, а глаза его, Ямщикова, матери… Точно! У него же мать была! И, хватая Маринку в охапку, прижимая ее к себе, он со стыдом вдруг вспомнил про мать, жившую где-то в Ачинске, после которой остался дом на окраине, где он, после ее смерти, так ни разу и не был. Эх, мама дорогая…
— Ну чо ты, чо? — задыхаясь от бега, уговаривал он плачущую Маринку, уткнувшуюся к нему в свитер на груди. — Эх, мама дорогая! Не плачь, пойдем, Мариша, озябла, небось…
Он по-хозяйски полез ей под полушубок, чтобы проверить температуру ее тела, Маринка испуганно охнув, стала оказывать слабое сопротивление, и на Ямщикова вдруг от ее этого трепыхания накатило что-то такое, такое, от чего он решительно повалил Маринку в мягкий пушистый снег на котором проплешинами чернели хлопья сажи…
Над сопкой Чертова Голова вторую неделю клубился густой серый туман. Поэтому к месту предполагаемой аварии можно было добраться только на дрезине. Пока на узловой станции, особо никуда не торопясь, соображали, куда бы мог отвалить прицепной вагон, пока уговаривали добровольных спасателей, пока искали дрезину, прошли сутки. Все знали, что если после предполагаемого крушения и остался кто-то в живых, то за эти сутки ему как раз пришел каюк на крепком морозе. И поскольку ни пассажирами, ни проводником никто особо не интересовался, с дальнейшими поисками вообще решили не шибко спешить, отложив это неблагодарное занятие до весны.
Однако как раз к началу вторых суток на узловой станции появился некий майор Потапенко. С матом и расчехленным макаром он потребовал срочно подготовить подвижной состав до места крушения прицепного вагона. Хотя с виду майор был типичным пендюком, отчего-то никто не усомнился, что он может запросто влепить пулю всем желающим обождать до весны.
Добравшись до Еловой пади по ветке, построенной когда-то зэками многочисленных лагерей Сиблага, у опрокинутого вагона замерзшие спасатели во главе с майором Потапенко обнаружили уютный костерок, зимник, покрытый одеялами и снегом, внутри которого пыхтел сизым дымком выломанный с мясом вагонный титан. Возле костра сидел здоровенный мужик в стильной косухе. Сплюнув в сторону щербатым ртом, он беззлобно сказал спасателям:
— Хрены-то не отморозили на своей таратайке? Чо так долго-то? Чаю, давайте, выпейте с дороги! Тише только, у меня жена беременная уснула только что… Могли бы и раньше приехать, все-таки не май месяц, гниды!
Первым с дрезины спрыгнул Петр Волошкин, примкнувший к спасателям перед самым отходом дрезины со станции. Петр почти на ходу соскочил с поезда, совершавшего выгодный чартер Шанхай — Варшава. На перроне он хватал каждого проходящего за рукав, пытаясь узнать хоть какие-то сведения о крушении прицепного вагона, сопровождаемого его соседом по дому Петровичем, пока не наткнулся на ствол майора Потапенко. Пендюк с пистолетом решил прихватить Петю с собой, чтобы дорогой выяснить, откуда в роскошном составе Шанхай-Варшава стало известно об откате прицепного вагона от пьяного рейса до Владивостока, о чем ни словом не обмолвились отечественные средства массовой информации. Волошкин шепотом, чтобы, не дай бог, никто из железнодорожных зубоскалов не услышал, сообщил майору Потапенко, будто на разъезде 855 километр к нему явилась
