дерево вечное!) с вырезанными именами: сплошь литовские имена… Годы рождения разные, а смерти: до 53 года.
Но это позже, а в момент моей службы я этого всего знать не мог и потому особенно горячо внимал моему старшему другу Петру Стефановичу, я слушал его, как говорят, с открытым ртом и очень верил ему. Стало понятней, что вся эта заграничная красота, в которую мы попали, одна видимость, а на самом деле мы тут прилично влипли, потому что все кругом сплошь скрытые враги: шпионы и диверсанты.
— А коммунисты? — спрашивал я недоуменно.
— И коммунисты… Все! Все! — кричал хозяин. — Я бы их всех пострелял… Им верить нельзя! Они все до поры затаились, их всех надо побыстрей в Сибирь.
— Но разве коммунисты враги? — переспрашивал я и никак не мог взять в толк, что коммунисты здесь тоже могут быть врагами.
— Вот ты по Риге ходил… Они тебе улицу хоть раз правильно указали? — спросил в упор Петр Стефанович. Глаза у него, и так чуть навыкате, стали бычьими, покраснели.
— Да, — отвечал я. — Когда я нашу часть искал.
— Ну, это, наверное, из русских, как я. А обязательно латыш укажет в обратную сторону…
— Зачем? — удивился я.
— Да из-за вредности своей, потому что он нас ненавидит!
— А почему он нас ненавидит? — удивлялся, даже возмущался я. — За что меня ненавидеть?
— За то, что ты русский! А он буржуй не-до-би-тый, вот и ненавидит… Да ты сам скоро поймешь… Вот, моя дочка, — он кивнул в сторону Аллы, которая кокетничала сразу и с Башкатовым, и Титкиным. — Она чуть не из-под палки идет в школу… Не хочет она с латышами… Ну зачем ей изучать, скажи, их вражий язык!
Тут он совсем раскис, полез, почти как к родному, целоваться и повторял слова: «Солдат, будь бдительным! Ты в тылу врага!»
Помню, возвращались домой такие радостные, счастливые от везухи, что удалось погостить и даже выпить в первую же увольнительную, да еще закадрить девочек! Мы всю дорогу лишь хохотали да скалили зубы… Нас латышские враги не интересовали. Нас девчонки интересовали: Аллочка и Мариночка! С которыми мы, конечно, встретимся… И погуляем… Назло врагам!
Здесь я хочу врезать одно письмо, его подарил мне добрый мой знакомый, доктор исторических наук Федоров Георгий Борисович. Он автор более 250 научных трудов, но он и писатель.
Письмо же такое, даю фрагменты:
«Я обращаюсь к Вам… Федоров Г. Б., бывший солдат 667-го стрелкового полка 185-ой стрелковой дивизии, в 1940-1941 годах принимавший участие в оккупации Литвы.
Перед переходом границы наши политруки внушали нам, что мы увидим в Литве все ужасы капиталистического рабства, нищее крестьянство, нещадно эксплуатируемых, шатающихся от голода рабочих и жиреющую за их счет кучку богачей.
Мы увидели цветущую изобильную страну, хутора и села, полные всех видов плодов земных, города со множеством магазинов, ломящихся от всевозможных продуктов и промтоваров, по таким низким ценам, которые и не снились нам в России. Рабочий в Литве получал почти в 10 раз большую зарплату, если брать сопоставимые цены.
Наши власти, проходимцы и преступники всех мастей, разграбили Литву. Многие священники были расстреляны, десятки тысяч ни в чем не повинных людей — арестованы, обречены на то, чтобы гнить в тюрьмах и концлагерях. Палачи, которые тогда, словно в насмешку, назывались сотрудниками Народного комиссариата внутренних дел, принесшие неисчислимые беды самой России, особенно зверствовали в трех захваченных, до того процветавших Прибалтийских государствах, в частности, в Литве. А мы — солдаты называемой тогда Красной Армии — своими штыками прикрывали этот разгул грабежа, насилий, убийств, издевательски называемых якобы проявлением воли литовского народа.
Тяжкий грех лежит на нас всех — солдатах оккупационной армии, осуществивших в 1940 году захват Литвы, Латвии и Эстонии. Тяжкий грех лежит на мне лично. С тех пор неустанным покаянием, всеми доступными мне средствами, пытаюсь я искупить или хотя бы уменьшить свою вину…»
…Развеселые, помню, возвращались в свою часть.
Несколько раз, и правда, мы еще заходили в гостеприимное семейство Петра Стефановича, но потом как-то охладели, может, оттого, что появились другие знакомые, правда, опять русские, латышей мы после таких разговоров все-таки стали опасаться.
Тем более, что в части, хоть не так открыто, но говорилось о том же самом: кругом много врагов, и надо быть осторожнее… Особенную осторожность следовало проявлять в случайных разных там знакомствах с девушками… Имелись в виду, наверное, латышки. Но и русским девицам с улицы, как внушалось, не следовало особенно доверять. Были якобы уже случаи, когда они подпаивали солдат, а потом выведывали всякие нужные для врагов сведения о расположении части, о ее боеспособности, составе, количестве и о чем-то еще, очень важном для американцев.
Впрочем, беседы о бдительности в большей или меньшей степени сопровождали нас и на гражданке, ведь и там повсюду, кто помнит, висели тогда плакаты: «Не болтай у телефона, болтун находка для шпиона!» И остальные в том же духе.
Но здесь, в Прибалтике, все приобретало иной смысл, как нам казалось, почти реальный.
А у меня, по весне, в сберкассе, куда я пришел положить пятьдесят рублей, первый мой гонорар за стихи, опубликованные в окружной военной газете, это неподалеку от части, возникла особенная симпатия с девушкой, которую звали странным именем Вия.
Помню, я удивился и переспросил:
— Это ваше имя?
Она тоже удивилась, но моему вопросу, и сказала:
— Да. Это латышское имя, и так меня зовут… В паспорте написано: «Вийте».
— Значит… вы — латышка?
— Конечно. А вам не нравится, что я латышка?
Я не знал, как ей сказать, что она мне нравится, даже очень, но я боюсь, что она тоже из этих… Которые нас не любят… Тем более, что она перед этим поинтересовалась, где я служу, и как бы намекнула, что она живет неподалеку от части и ей удобно со мной встречаться.
И это тоже было подозрительно, что она была такой ко мне внимательной. Может, ей поручили?
— Давайте я вас буду звать Валей? — попросил я.
— Зовите, — разрешила она. И приятно улыбнулась.
Путь мой, обычный, в увольнительную, проходил мимо кассы, и я, почти против своей воли, заходил сюда, чтобы поздороваться с Вией, она же Валя, настолько она мне нравилась, темненькая, стройная, красиво одетая. Наши русские девушки так красиво тогда не одевались. Я даже рискнул однажды назначить ей свидание у кинотеатра, а сам не пришел…
Испугался. А вдруг все-таки шпионка.
А между тем наступила весна и лето.
В дневнике я написал так:
«Весна в Риге наступила поздняя. До 5 мая совершенно не было зелени. Потом неожиданная жара и буквально в пять дней Рига перешла на „летнюю форму одежды“. Прямо-таки зеленая буря…
Когда я приехал в часть, мне показалось здесь пустовато, и вдруг я увидел, что мы живем в саду. Откроешь окно, и в казарму вливаются всевозможные ароматы черемухи, вишни, яблони и т. д. Красиво цветет каштан, я его прежде не видел, большие бело-розовые цветы будто свечи…
Весь город расцвел, стал нарядным.
В витринах центрального магазина, который здесь называют «Особторгом», выставлена интересная реклама: огромный слон, прямо как настоящий, поднимает хобот и берет с полочки поочередно чай, сахар и прочее и подносит к стеклу, демонстрируя все это любопытной публике…
На соседней витрине — две льдины, на одной сидит морж, а на другой — белый медведь. Белый медведь держит в лапах стаканчик мороженого, размером с ведерко, и время от времени подносит его ко рту, лижет, высовывая полуметровый красный язык и закрывая от удовольствия глаза. А морж в это время
