Валерия Блюменкранца и Леонида Коваля, я еду.
Сперва на электричке, потом до центра уже пешком.
В день Крещения даже баррикады в такой праздник кажутся праздничными: санитары, повара, медсестры, рабочие, натягивающие колючую проволоку… Один из них перевязывает пораненную руку… А на рукаве его приятеля начертано: «Москва, пожалуйста, не посылай нам больше убийц!» Выступают бродячие артисты, скоморохи, исполняют политические частушки, жаль, конечно, что не знаю языка. Народ, окруживший их, громко хохочет.
А рядом читает стихи поэт, кто-то, не скрывая слез, плачет.
— Если бы Горбачев видел эти лица, — произносит Валерий. — Он бы не назвал их экстремистами, он бы понял все…
Валерий немного идеалист, и в силу доброты он всех желает видеть такими же добрыми, как он сам.
Но я знаю, ни Горбачев, ни его команда этого не увидят.
В том-то и дело, что у политиков, а, точней, у политиканов, нет глаз, у них совсем другие бесчувственные органы…
Для говорения, для слушанья и для смотрения.
Они слушают людей, но слышат себя. Они говорят людям, но лгут, потому, что не умеют не лгать. Они смотрят на мир, но видят они лишь то, что им хочется…
Известна история о Ленине, который гулял в горах в Швейцарии с одной из прекрасных женщин, и она полагала, что в этот момент вождь мирового пролетариата думает о том же, о чем и она, то есть, о прекрасном… Ну, а тот, оглядывая божественные окрестности, вдруг заметил: «А все-таки меньшевики сволочи…» Или что-то в этом духе…
Я же вот о чем подумал.
Пройдут эти дни, и закончатся они, надеюсь, все-таки миром. Поостынут сердца, спадет накал… Но несколько дней свободы, пережитые этими людьми, не пропадут, они не могут исчезнуть навсегда. Потому что в эти дни люди, может быть, и не догадываясь об этом до конца, стали другими. И если даже рубиксы и полозковы захотят их погрузить в новое семидесятилет-нее рабство, с ними ничего уже не сделать. Для этого их надо сначала убить.
Посреди площади священник читает библию, и борода его вьется по ветру… Еще холодно, но он не замечает холода, и. голос его, как голос пророка, реет над толпой.
На улицах попадаются санитарные машины.
И Леня говорит:
— Вчера обсуждали, обращаться или нет по поводу сдачи крови…
— А кровь-то есть?
— Да есть, есть… Многие сами идут и сдают.
— Ну, слава Богу!
И опять машины, машины, машины… Они как живые существа, не случайно омоновцы относятся к ним как к личным своим врагам, стреляют, поджигают их.
А у меня еще с детства к машинам какое то особое, почти родственное чувство. Мой дядя Миша работал грузчиком на машине и однажды взял меня, лет шести что ли, в кузов и провез по улице, а я дрожал от страха, но ехал…
Да и Вилька Паукшта, что жил по соседству и шоферил, приезжал частенько пообедать прямо на машине и ставил ее у ворот нашего дома, вот был восторг! Мы прилипали к мотору, еще тепленькому, вкусно пахнущему маслом, и так были готовы часами стоять и мечтать, что когда-то тоже сядем, как дядя Виля, за руль…
А потом в Братске, где я работал и жил, лишь один автомобильный транспорт и был вокруг, он и кормилец, и работяга, и транспорт по тем непроезжим дорогам…
ЗАБОР-ГАЗЕТА
Надписей на заборах и на стенах еще прибавилось… Мне показалось, что стало больше стихов.
А вот еще:
Надпись на борту самосвала — нарисованы два солдатских сапога:
Призыв во весь борт машины:
Нарисованы две крысы с фашистскими свастиками:
А вот уже знакомый плакатик про Рубикса, вывешенный на бортике рефрежиратора:
Красивое застолье, можно на рисунке узнать Горбачева, Язова, среди других генералов… Они пьют бокалы из бутылок, на которых обозначено «Кровь Литвы», а под мышкой наготове уже другие бутылки: «Кровь Латвии»…
А внизу слова:
«Завтра Москва? Ленинград?»
И еще сюжет, серия фотографий:
«ЧЕРНЫЙ ЯНВАРЬ В БАКУ».
Частушки:
Естественно, разговор идет о поголовье населения.
На белом листе: ЗАКОНЫ КОММУНИЗМА. (Проставьте сами.) Люди разными почерками проставили:
Ложь. Кровь. Убийства…
Ненависть к человеку.
Насилие.
Кто следующий?
Самодельный листок из тетради:
ОТДАЙ, ПАЛАЧ, НОБЕЛЕВСКУЮ ПРЕМИЮ ЛИТОВЦАМ!
Алексееву (руководителю Интерфронта):
Еще листок:
Рядом ответ:
На заборе:
Листок:
Карикатура:
Горбачев стоит в коротеньких штанишках и держит за веревочку игрушечный танк, а у его ног другие военные игрушки, а сам он по шею вымазался в крови… И штанишки, и даже руки…
Над ним наклонился большой дядя (НАРОД?) и строго спрашивает:
«ОПЯТЬ ИСПАЧКАЛСЯ?»
Был вечер истинно праздничный, благостный и вовсе не тревожный. Я простился с моими друзьями, сел в электричку.
Ехал домой и, сколько ехал, находился в каком-то особенном и трепетном настроении, ощущая всю полноту счастья.
Горел за Даугавой долгий и чистый закат. И, казалось, в такой-то особый день насилия быть уже не может. Ни здесь, и нигде вообще… А только мир и радость.
