имитировал животных, действительно пробуждающихся в нем; но нет речи и о символической метафоре, как если бы аутичный ребенок, заброшенный и покинутый, становился только «аналогией» животного. Шерер и Хокенгейм правы, разоблачая эту ложную аргументацию, основанную на культурализме или морализме, отстаивающих нередуцируемость человеческого порядка: поскольку ребенок вовсе не трансформируется в животное, он пребывает лишь в метафорическом отношении к последнему, — отношении, вызываемом его недугом или отклонением. Со своей стороны Шерер и Хокингейм обращаются к объективной зоне неопределенности и сомнения, к «чему-то общему и неразличимому», к близости, «не позволяющей сказать, где проходит граница между человеком и животным» не только у аутичного ребенка, но и у всех детей, как если бы — независимо от эволюции, ведущей ребенка к взрослому состоянию, — в нем существовало пространство для иных становлений, «других нынешних возможностей», которые являются не регрессиями, а творческими инволюциями, и которые свидетельствуют в пользу «какой-то бесчеловечности, непосредственно ощущаемой в теле как таковом», в пользу неестественных бракосочетаний «по ту сторону запрограммированного тела». Есть некая реальность становления-животным без того, чтобы мы на самом деле становились животным. И тогда бесполезно возражать, будто ребенок- собака, мол, только разыгрывает собаку в пределах собственной формальной конституции и не делает ничего такого собачьего, чего не мог бы сделать другой человек, если бы того захотел. Ибо, что и нуждается в объяснении, так это именно то, что все дети и даже многие взрослые более или менее делали это, чем свидетельствовали в пользу нечеловеческого сговора с животным, а не в пользу эдипова символического сообщества.[331] И не следовало бы полагать, будто дети, общипывающие траву или пожирающие землю или сырое мясо, находят в них только недостающие их организму витамины или минеральные вещества. Речь идет о том, чтобы создать тело с животным, тело без органов, определяемое зонами интенсивности или близости. Откуда же берутся те объективные неопределенность и неразличимость, о которых говорят Шерер и Хокенгейм?
Например: не имитировать собаку, а компоновать свой организм с чем-то еще так, чтобы мы могли выделить — из так составленной совокупности — частицы, которые будут собачьими в зависимости от отношения движения и покоя, или молекулярной близости, в какую они входят. Конечно, такое что-то еще может быть весьма разнообразным и более или менее непосредственно связанно с рассматриваемым животным — оно может быть естественной пищей животного (земля или червяк), оно может быть его внешними отношениями с другими животными (мы станем собакой с кошками или станем обезьяной с лошадью), оно может быть аппаратом или протезом, которыми человек подчиняет животное (намордник, северный олень и т. д.), или чем-то, у чего и вовсе нет локализуемого отношения с рассматриваемым животным. Относительно этого последнего случая мы уже видели, как Слепян основывает свою попытку стать животным на идее зашнуровать обувь, надетую на руки с помощью собственного рта- намордника. Филипп Гави [Philippe Gavi] ссылается на [цирковые] представления Лолито — пожирателя бутылок, керамики, фарфора, железа и даже велосипедов, — который заявляет: «Я считаю себя полузверем, получеловеком. Возможно, больше зверем, чем человеком. Я люблю зверей, особенно собак, я чувствую с ними связь. Мои зубы приспособились; фактически, когда я не ем стекла или железа, мои челюсти ноют, как у молодого пса, жаждущего грызть кость».[332] Интерпретировать слово «как» на манер метафоры или предполагать структурную аналогию отношений (человек-железо = собака-кость) — значит ничего не понимать в становлении. Слово «как» — одно из тех слов, которые особенно меняют смысл и функцию, лишь только мы соотносим их с этовостями, лишь только мы делаем из них выражения становления, а не выражения означаемых состояний или означающих отношений. Собака может испробовать свои челюсти на железе, но тогда она испытывает челюсть как молярный орган. И совсем иное дело, когда Лолито пожирает железо — он компонует свою челюсть с железом так, что сам становится челюстью молекулярной собаки. В каком-то эпизоде фильма актер Роберт Де Ниро движется «как» краб; но, как он говорит, речь идет не об имитации краба; речь идет о компоновке с образом, со скоростью образа чего-то, что имеет дело с крабом.[333] И это для нас существенно: какими бы ни были средства или элементы, мы становимся-животным, если излучаем корпускулы, вступающие в отношение движения и покоя животных частиц или — что, по сути, то же самое — в зону близости животной молекулы. Мы становимся животным только молекулярно. Мы не становимся лающей молярной собакой, но благодаря лаю, — если он делается с достаточным чувством, необходимостью и композицией, — мы излучаем молекулярную собаку Человек не становится волком или вампиром так, будто бы меняет молярные виды; вампир и оборотень — это становления человека, то есть близости между скомпонованными молекулами, между отношениями движения и покоя, скорости и медленности, между излучаемыми частицами. Конечно же, оборотни и вампиры существуют, и мы заявляем об этом от всего сердца; но не ищите сходства или аналогии в животном, ибо это становление-животным в действии, это производство молекулярного животного (тогда как «реальное» животное схвачено в своей молярной форме и субъективности). Именно в нас животное обнажает зубы подобно крысе Гофмансталя, или цветок показывает свои лепестки; но все это благодаря корпускулярной эмиссии, молекулярной близости, а не с помощью имитации субъекта или пропорциональности формы. Альбертина всегда может имитировать цветок, но именно тогда, когда спит и вступает в сочетание с частицами сна так, чтобы ее родинка и крупица ее кожи вошли в отношение покоя и движения, помещающее ее в зону молекулярного растения — становление-растением Альбертины. И именно тогда, когда она оказывается пленницей, она излучает частицы птицы. И именно тогда, когда она убегает, бросается по линии ускользания, она становится конем, даже если это конь смерти.
Да, все становления молекулярны; животное, цветок или камень, коими мы становимся, суть молекулярные коллективности, этовости, а не формы, молярные объекты или субъекты, которые мы знаем вне самих себя или узнаем благодаря опыту, науке или привычке. Если это верно, то же следует сказать и о человеческих вещах — существует становление-женщиной, становление-ребенком, не похожие на женщину или ребенка как крайне разных молярных сущностей (хотя женщина или ребенок могли бы иметь возможные привилегированные позиции, но только возможные, в зависимости от таких становлений). Тот, кого мы здесь называем молярной сущностью, — это, например, женщина как таковая, схваченная в дуальной машине, которая противопоставляет ее мужчине, и как таковая она задана своими формами, органами и функциями, и обозначена как субъект. Итак, становление-женщиной не имитирует такую сущность и даже не трансформируется в нее. Однако мы не пренебрегаем и значимостью имитации или моментов имитации, присутствующих у некоторых гомосексуальных мужчин, а еще менее — удивительной попыткой реальной трансформации у некоторых трансвеститов. Мы хотим лишь сказать, что эти неразделимые аспекты становления-женщиной прежде всего должны быть поняты в зависимости чего-то иного — не имитация, не принятие женской формы, а излучение частиц, вступающих в отношение движения и покоя, в зону близости микроженственности, то есть производящих в нас самих молекулярную женщину, творящих молекулярную женщину. Мы не хотим сказать, что такое сотворение — прерогатива мужчины, но, напротив, мы имеем в виду, что женщина как молярная сущность должна стать-женщиной, дабы мужчина также становился или мог ею стать. Разумеется, необходимо, чтобы женщина проводила молярную политику с целью отвоевать собственный организм, собственную историю или собственную субъективность — тогда «мы, как женщины…» появляемся в качестве субъекта высказывания. Но опасно замыкаться в таком субъекте, который функционирует, лишь осушая источник или останавливая поток. Песнь жизни часто запевается женщинами — самыми сухими, движимыми озлоблением, волей к власти и холодной материнской заботой. Так же как высохший ребенок создает еще лучшего ребенка тогда, когда из него более не исходит поток детства. Уже мало сказать, что каждый пол содержит другой пол и должен развивать в себе противоположный полюс. Бисексуальность — концепт не лучший, чем концепт разделения полов. Миниатюризировать, интериоризовать бинарную машину столь же тягостно, как и выводить ее из терпения; мы не выходим из нее таким образом. Значит, нужно понять молекулярные женские политики, прокрадывающиеся в молярные противостояния и проходящие под ними или через них.
Когда мы спрашиваем Вирджинию Вулф о собственно женском письме, она пугается при мысли писать «как женщина». Скорее, письму следовало бы производить становление-женщиной как атомы женственности, способные пересекать и пропитывать все социальное поле, заражать мужчин, захватывать их в такое становление. Очень мягкие частицы — но также крайне твердые, упорные, ни к чему не сводимые и неукротимые. Возвышение женщины в английском романтическом письме не щадит никакого мужчины: даже те, кто слывет за самых мужественных, самых фаллократичных (такие как Лоуренс и Миллер), в свою
