бомбардировщик. Главное сегодня — скорострельность.
На флагмане взвился сигнал. На кораблях дивизиона сигнал повторили, сразу же раздались команды. В небе из-под самого солнца показалась черная точка. Вот уже и самолет различить можно. Он приблизился, завис над кораблями, от него отделился конус. Падающий конус и есть пикирующий бомбардировщик.
— Смотрите, юноша, как это делается, — успел сказать Леонид; в ту же секунду раздалась команда, все десять снарядов вылетели из орудия, как один, в ушах остался только звон. Я видел лишь руки Леонида, бросал снаряды…
Перед стрельбой Леонид попросил наводчиков не отпускать педалей после первого выстрела. Они и не отпускали. Держали цель. А стрелял Леня сам, сбивая заслонку.
— Вот и все, так коротко и просто, — продекламировал нам Кедубец. — Ученье, как говорится, свет. В бою это выручало. Но не делайте такую стрельбу нормой. Случится что с заслонкой — покалечитесь. Такая стрельба выручала в бою. В мирной жизни все должно быть по правилам. Я вам показал на случай. Мало ли что может быть. В настоящем бою все так, но и чуть по-другому. Главное — думать…
Первыми о терпящих бедствие кораблях узнают радисты. Я сидел у Вовки в радиорубке и слушал. Странное дело. Думал, забыл морзянку, оказалось — нет. Слушал и понимал.
Маневры флота подошли к концу. Ветераны перебрались на флагманский корабль, с ними ушел и Кедубец. Мы возвращались на базу. У Вовки работы почти не было. Он сидел возле аппаратуры и слушал на случай, если вызовет флагман или база. Наушники лежали на столе. Слышны были то торопливые звуки коротких сочетаний точек и тире, когда шел открытый текст, то врывались длинные очереди цифровых обозначений. «Ти-ти-ти, та-та-та, ти-ти-ти», — тревожно пропищало в наушниках. И еще раз три коротких сигнала, три длинных, три коротких. Вовка надел наушники, я вышел из рубки. Когда радисты работают, им лучше не мешать. Я стоял на палубе, по памяти вслушивался в сигналы. Эти сигналы вызывали в душе беспокойство. Люди посылают сигнал бедствия. Где-то в море сейчас, именно в эту минуту плохо людям, и они взывают о помощи…
Воздух вздрогнул от резкого сигнала колоколов громкого боя. Тревога! Мы вышли из строя кораблей дивизиона, пошли полным ходом к тем, кому плохо. Хорошее, веками освещенное правило моряков. Золотое правило, по которому ближайший к месту аварии корабль спешит на помощь терпящим бедствие.
Горел хлопок.
Едкий тугой дым гнал из глаз слезы, душил нас, рвал наши легкие.
Горел хлопок.
Борта лихтера раскалились, пылала надстройка. Команда лихтера уже покинула судно, перебравшись на рыбацкий сейнер, который подошел раньше нас.
Горел хлопок.
Мы ошвартовались к лихтеру, встали борт к борту, несмотря на то что в отсеках нашего корабля и снаряды, и глубинные бомбы. Обстановка сложилась по-настоящему боевой.
Горел хлопок.
— Добровольцы?
С баграми, отпорными крюками, огнетушителями прыгали мы на борт лихтера, тянули за собой шланги, заливали лихтер водой. От жара трещали волосы, горели подошвы ботинок. Дым мешался с паром, и не было воздуха, чтобы вздохнуть. Но мы пробивались к трюмам, гасили хлопок, сбивали огонь с палубных надстроек, отступали и наступали. Я вдруг увидел, что же это такое — могучее корабельное братство. Мы страховали друг друга. Каждый из нас пробивался вперед, в огонь, но не терял из вида товарища, мы заслоняли друг друга от огня. Все были едины. Одно дыхание, один порыв.
В это время раздался взрыв. Тут же отозвались динамики.
— Всем вернуться на корабль! — приказали динамики голосом командира корабля. — Боцман, проверить людей!
— Товарищ мичман, Соловьева нет!
— Нет Зайцева, товарищ мичман!
И снова в пар, в жар, к надстройкам, туда, где только что раздался взрыв. Разорвало бак с водой. Горячей водой, паром обдало ребят. Соловьев сам чуть живой несет на себе Зайцева. Вот оно — братство! Принимаем обожженных ребят, помогаем перебраться на корабль.
Из поединка вышли, как из боя. Погнулись леера, кранцами выдавило несколько иллюминаторов, вздулась, местами облезла краска на борту. Многие из нас получили ожоги, но не в этом дело. Мы победили. Победа досталась нелегко. Соловьев и Зайцев в кают-компании. Возле них хлопочет дивизионный врач. И все-таки мы погасили хлопок, спасли лихтер. На подходе к лихтеру аварийное судно. И радостно, и горько. Что с ребятами? Горько от неизвестности, от невозможности помочь.
Спускаюсь в кубрик. В кубрике…
Боев и Грачев стояли на куче барахла. Когда все гасили хлопок, они, оказывается, пробрались в кубрик команды лихтера, собрали барахло, перенесли его на корабль. Говорили теперь о том, что простыни почти новые, отстираются, отгладятся, их на рынке с руками оторвут. Будет на что выпить. Лафа, мол, живем!
Вот тебе и братство. Как понять? Что это? Там же… в кают-компании… Там же ребята обожженные лежат… Неизвестно, что с ними…
В кубрик спустился Воробьев. Узнал — снарядом разорвался. Обложил матюгом и Боева, и Грачева.
— Они же все бросили, — криком отвечал Грачев. — Спишут с них эти простыни. Пропадать должно, да?
Появился Лосев. Узнал, в чем дело, тоже в бога крутанул. В том смысле, что на этот раз их покрывать не станут, чтобы и не надеялись. Чтоб сами к Крутову шли, и сейчас же.
Я тоже не выдержал, тоже в голос. Грачев с Боевым окрысились, оба на меня навалились. Ты, мол, салага, тебе, мол, рано «пасть открывать». Но дело не во мне было. Воробьев с Лосевым на своем стояли. Боев с Грачевым сдались. Не вышло у них ребят на горло взять, оба выскочили из кубрика.
— Чтоб сразу к Крутову! — крикнул им вслед Лосев.
Я тоже из кубрика выскочил. У каждого из нас, подумал я, свое поле-жизнь. Но оно и общее для всех. Только одни идут по нему твердо, другие — топчутся, превращая поле в топь. Я достаточно потоптался. Мне б теперь посуху. Я подумал о правде. О той, с которой жить тяжелее, но лучше. Трудно будет Грачеву и Боеву признаться сейчас замполиту в том, что они только что сотворили. Но это им же на пользу. Есть грань, переступать через которую не дано право никому. Моряки мы. Нечего мутить море береговой грязью. И еще я подумал о том, что могучее корабельное братство не награда, оно не выдастся по аттестату вещевого или продовольственного довольствия, слагается из наших поступков. И оно, я верил, у нас настанет. Мы дорастем до могучего корабельного братства.
Зинка стояла у входа на мол и ждала. Мимо нее промчалась машина «скорой помощи».
Мы еще в порт не пришли, а здесь уже знали, что наш корабль гасил пожар, есть пострадавшие. Фамилий не называли, но говорили, что кто-то пострадал.
Трудно было посмотреть в глаза, сказать — он. Но я сказал. Зинка плакала. Тихо-тихо. Как цветок. Есть такие цветы. Перед дождем на кончиках листьев у них собираются капельки-слезы. И тихо-тихо падают. Зинка тоже плакала беззвучно.
Мимо шли матросы. Я встречал их взгляды. Любопытные, многозначительно укоряющие, сочувствующие. Они не знали, почему стоит и плачет девчонка. Каждый думал по-своему.
Свидание с Вовкой разрешили только на двенадцатый день. Я вошел и не узнал ни Зайцева, ни Соловьева. Оба в бинтах, вроде близнецов. Лежат рядом. Между кроватей у них стоит тумбочка. На тумбочке стоит фруктовый сок и банка с вареньем. «Зинка принесла. Она уже несколько раз приходила».
Ребята рассказывают о себе, спрашивают о новостях.
Есть у нас новости, как не быть. На носу праздники Октябрьские — красим, скоблим. Пароходство
