Вокруг Пушкина

развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существова­ние. И все же, не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы? Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми».

Письмо было вручено адресату на следующий день и, как мы видели, оно не помешало тому, чтобы предложение было принято. Однако будущая теща крепко запомнила заверения поэта о готов­ности всем пожертвовать для того, чтобы его жена могла блистать в свете, пускала в ход эти заверения в тех бурных сценах, которые в период жениховства поэта и в первые месяцы после свадьбы ему устраивала и которые не раз ставили их брак на грань разрыва. Но помнил их и сам Пушкин и в последующей семейной жизни всяче­ски старался их выполнять.

Сразу же поэту были предъявлены и еще два непременных условия: уточнить его материальные средства и возможности и, главное, дать доказательства, что он не находится «на дурном сче­ту у государя». Пушкин вынужден был обратиться с пространным письмом к Бенкендорфу, в котором прямо заявлял, что его счастье зависит «от одного благосклонного слова» царя. И благосклонное слово было дано. Женитьба на Гончаровой показалась весьма под­ходящим средством (женился — остепенился) утихомирить беспо­койного непоседу поэта (кстати, и свою недавнюю просьбу о загра­ничной поездке он мотивировал тем, что «еще не женат и не нахо­дится на службе»), «Вы всегда на больших дорогах», — укорял око­ло этого же времени Бенкендорф не перестававшего вызывать подозрения, «не думающего ни о чем, но готового на всё» поэта, как в эту же пору докладывал о Пушкине ближайший помощник Бенкендорфа, ведавший всей секретной агентурой, фон Фок свое­му шефу. Все это недвусмысленно прозвучало и в ответе Пушкину Бенкендорфа, данном им от имени царя и от себя лично: «Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, кото­рое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоя­щей Вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя, перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для то­го, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова». Как видим, красота Натали тогда была и замечена, и оценена Николаем. За­тем, рядясь в овечью шкуру, не останавливаясь перед явной не­правдой, в подобном же «отеческом» тоне пишет Бенкендорф и от себя: «Что же касается Вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что гово­ рил Вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует Ва­шим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнитель­ного, если только Вы сами не сделаете его таким. Его император­ское величество, в отеческом о Вас, милостивый государь, попече­нии, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблю­дать за Вами и наставлять Вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор. Сове­ты, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, пока­зать это письмо всем, кому Вы найдете нужным».

В заключение царь сделал очередной «милостивый» жест. В от­вет на просьбу поэта, в качестве своего рода свадебного подарка, позволил напечатать его историческую трагедию, которую лет пять назад предложил переделать в роман, в том виде, как он хочет и без всякой цензуры (так разрешил Александр I Карамзину печа­тать его «Историю Государства Российского»), но с обязывающей припиской: за личной ответственностью автора. Разрешение это дало возможность Пушкину как-то наладить перед женитьбой свои материальные дела. Кроме того, отец, в ответ на его просьбу, вы­делил ему 200 душ крепостных крестьян, проживавших в селе Кистеневе, входившем в состав Большого Болдина. Получив письмо Бенкендорфа, Пушкин поспешил представить его Гончаровой-ма­тери и сразу же, 6 мая, состоялась помолвка. Поэт и Натали офи­циально стали женихом и невестой. Весть об этом широко распро­странилась среди всех знавших Пушкина и даже лично не знавших его и на длительное время — больше чем на полгода — продолжала сохранять свой сенсационный характер. Не прекращались толки, пересуды; многие пророчили, что брак этот не может принести счастья ни жениху, ни невесте. Одни жалели ее, другие — самого поэта. «Я боюсь за Вас: меня страшит прозаическая сторона бра­ка»,— писала Пушкину одна из его близких великосветских знако­мых, страстно и безнадежно в него влюбленная дочь Кутузова и хо­зяйка одного из наиболее просвещенных петербургских салонов Е. М. Хитрово. «Кроме того, — продолжала она, — я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость, и развитию его способствует ряд несчастий, что полное счастье, прочное, про­ должительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способность, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта». И так думала не одна она.

Подобные суждения имел в виду Пушкин, когда писал месяца четыре спустя в Болдине свой «Ответ анониму» — автору прислан­ного ему без подписи стихотворения, в котором выражается уве­ренность, что семейное счастье станет для поэта «источником но­вых вдохновений» и гений его не ослабеет, а «воспарит» снова. «О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье приветствует мое к бла­женству возрожденье...» — начинает глубоко растроганный этим Пушкин. И дальше следуют полные горечи и обиды саркастиче­ские строки:

К доброжелательству досель я не привык —
И странен мне его приветливый язык...
Постигнет ли певца внезапное волненье,
Утрата скорбная, изгнанье, заточенье,
«Тем лучше,— говорят любители искусств. —
Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
И нам их передаст». Но счастие поэта
Меж ими не найдет сердечного привета,
Когда боязненно безмолвствует оно...

Особенно огорчало и возмущало Пушкина то нездоровое и жадное любопытство, с которым «свет» пытался ворваться в его интимный внутренний мир, в то, что для него самого было так зна­чительно, дорого и свято, в то чаемое им счастье, о котором сам он «боязненно безмолвствовал», а «холодная» толпа судила и ряди­ла на все лады.

Примерно к этому же времени относится набросанный Пушки­ным небольшой прозаический отрывок, данный как начало некое­го повествовательного замысла; ему даже придан в маскировочных целях подзаголовок: «с французского». Между тем отрывок насто­лько совпадает как с реальной ситуацией данного момента в жизни Пушкина, так и с отдельными его высказываниями этого времени в письмах, особенно в известном нам втором письме к Н. И. Гонча­ровой, что автобиографический характер его несомненен. «Участь моя решена. Я женюсь...» В отрывке Пушкин пишет, как оскорбляла его после помолвки профанация глубоко таимого им в сердце чувства: «Итак уж это не тайна двух сердец. Это сегодня но­вость домашняя, завтра — площадная... Все радуются, — ирониче­ски продолжает он, — моему счастью, все поздравляют, все полюбили  меня... дамы в глаза хвалят мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте. — Бедная, она так молода, а он такой ветреный, та­кой безнравственный... Признаюсь, это начинает мне надоедать, — заключает автор. — Мне нравится обычай какого-то древнего наро­да: жених тайно похищал невесту. На другой день представлял он ее городским сплетницам как свою супругу. У нас приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями: подарками, известными всему городу, форменными письмами, визитами, сло­вом сказать, соблазном всякого рода...» На этих горько- саркастических словах, предвосхищающих по своему тону соответственные рассуждения о периоде своего жениховства Позднышева,— героя «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого — отрывок обрывается.