правительства разных стран, в какой-нибудь банановой республике начиналась смута… Там одним прекрасным утром самым непостижимым путём оказывались неведомые люди с белой кожей… И быстро отбивали у всех всяческую охоту размахивать железякой вокруг головы. Заливая улицы и городки кровью по колено. И всё устаканивалось. Эту часть работы делали мы. Всё остальное, — щедро оплаченное молчание прессы, политологов, правозащитников и наблюдателей ООН, — делали деньги… То же самое мы творили и в собственной стране… Начиная с девяностых. И эта страна, подготовив нас для таких вот дел, не мудрствуя вытерла нас из списка живущих. Вернее, мы были. Но были и жили какими-нибудь там… слесарями, 'Васьками с улицы'. Где-то даже числились: в паспортных столах, в военкоматах, в милиции… В отдельных шкафах, архивах, папках, сейфах… Тогда у нас появлялись документы и имена. Это на то время, пока мы внутри страны и сидим тихо…
Пока ходим по улицам и делаем вид, что вернулись из рейса, либо откуда-нибудь с Севера, где якобы работаем вахтовым методом.
Но если нас накрывали где-нибудь в Центральной Бобоедине… — нас просто не существовало. От нас отказывались, — нагло и беспардонно. Все данные о нас спешно перемещались куда-то в неизвестность.
У нас нет и не может быть родни. Мы не женаты и без детей. Нас в этой стране никто не знает. И никто не знает, кого именно поймали на болотах или убили во время операции где-нибудь в горах.
Для всего мира мы — мертвецы уже с рождения.
Без гражданства, родины и флага.
У нас нет фамилии.
Для всех мы зовёмся по кличкам. Меня до последних пор знали как Гюрза.
Командир особого подразделения, подчиняющегося наиболее высоким лицам страны — по никогда и нигде не существующему на бумаге «списку» допущенных к этому делу лиц — …и никому конкретно.
Нет, мы — не «Альфа», не «Витязи» и ни одно из их производных. Мы — отдельное звено.
Нас практически невозможно найти ни в одном хранилище данных, нас просто нет.
Мы — 'люди из Ниоткуда'… Не так ли, сэр? — Я повернулся к Иену. Тот поднял на меня понимающие глаза лабрадора и как-то грустно отозвался:
— Да, сэр… Вы правы. Хочу сказать, что я в некоторый шок. Теперь я хорошо понимать, откуда Вы знать меня в лицо. И я — знать Вас, мистер Гюрза… Слышать о Вас. Я не иметь честь видеть Вас лично, только смутный, нерезкий фото…но должен был нейрализ такой, как Вы… И первый — Вас… Вы — профессиональный убийца, сэр. И я должен быть Вас остановить. Это старый, глупый политика, нет спор. Но это быть моя работа…так давно… И я сделать её так плохо… — и он печально покачал головою. Как я его понимал…
Когда ты пропустил, не смог «нащупать» тех, за кем упорно гонялся долгие годы…
— Бросьте, Иен… Судьба распорядилась крайне странно, я с Вами согласен. Истеблишмент сдох. И теперь мы с Вами — почти друзья. Товарищи. По несчастью ли, по оружию… Уже неважно. По большому счёту ни Англии, ни России, да и всей остальной воинственной Европы уже не существует. Страна, которой я давал клятву молчания, канула в лету.
Во всяком случае, думаю, что сам я не доживу до того момента, когда меня смогут наконец-таки вздёрнуть за ноги. Здесь ли — за этот рассказ, за прегрешения ли против чьих-то интересов в остальном мире…
Неважно.
Я надеюсь, что подохну гораздо раньше, чем это смогут предъявить мне или моим родным. Разве что с позором распнут моё чучело «предателя»… — Я улыбнулся собственным мыслям об этом факте. — А потому — давай не будем более об этом. Для меня ты — более не 'сэр Хоуп'. Не враг, не опасный противник. Ты вышел в отставку и занялся по поручению своей же страны вопросами экономики и бизнеса в 'третьих странах', одной из которых была всегда и по-прежнему оставалась Россия. Даже несмотря на то, что наши правители изо всех сил причёсывали и умывали полусгнивший труп столицы, делая из неё 'потёмкинскую деревню' для инвестиций Запада. Невзирая на то, что мы из штанов выпрыгивали, устраивая пышные празднества на весь мир. В то время, когда глубинки тонули по уши в грязи, — без газа и даже без света, в нищете и повальной безработице. Пир во время чумы… Почти такими же дикарями, размахивающими сумкой, под завязку набитой драгоценностями, мы и остались даже накануне катаклизма. Именно поэтому ты приехал сюда. А благодаря тому, что ты прибыл в Россию именно с целью определить возможности расширения благосостояния Евросоюза, желающего вложить деньги в наши руины туристической отрасли, ты оказался на этих вечно захламленных берегах. И ты обязан нашей необоримой нищете и вашей неуёмной жадности тем, что остался жив. Один из крохотного числа граждан своей страны, которым…ну, не скажу «повезло». В этом бедламе везение сомнительно. Но возможность дышать ты сохранил. И как бы ты ни пыжился, ты теперь — наш. Такой же, как мы. Почти русак! Разве что всё ещё не слишком хорошо говоришь по-русски… Ну, это не проблема. Погоди, — пройдёт лет пять, семь… И ты начнёшь забывать уже свой 'шпрехен нафиг инглиш'. Твои собственные дети замордуют тебя нашим говором настолько, что к их десятилетию ты будешь «гэкать» не хуже любого из нас… Так что прекрати, брось! Ты уже давно и навсегда не полковник, а я уже не тот 'враг европейского лагеря' времён Картера и Рейгана. Ты здесь — и этим сказано всё.
Иен смотрел на меня всё это время как-то… да просто смотрел. Спокойно и без эмоций. Кивая задумчиво головою. Не с пустыми, туманными глазами упрямца, которому трудно доказать реальность. А глазами человека, философски относящегося к жизни и обстоятельствам. И в них, в этих глазах, так и не возникло даже намёка на враждебность.
Значит, он всё понимает…
Значит, он — из тех 'понятливых и спокойных', один из которых умер с уходом Гришина. Мне не хватает этого рассудительного усача…
Весь наш «бомонд» мусолил про себя услышанное, так и эдак прикидывая, как ко всему вываленному мною относиться. То ли броситься меня качать, то ли при моём появлении где-либо пугливо прятаться по углам, прижимая к себе на всякий случай детей…
Неожиданно повернутая к ним моя вторая изнанка пока ещё не вползла, всей длиною змеи, в их несколько поражённое сознание. Меня словно впервые увидели, гоняя где-то с хохотом в лесу безобидную на вид макаку. А она вдруг остановилась, прыжком развернулась… и с жутким воем бросилась на преследователей, раскрыв пилообразные жабры и ощерив ужасную пасть, утыканную острыми и длинными, как шило, зубами… И теперь все не могли решить, — как со всем этим быть?
— Поскольку я вижу, что особого недоверия я у вас не вызываю… — я вопросительно поднял в зал бровь.
Негромкие возгласы поспешили заверить меня в почти лояльности.
Ничего, до завтрашнего вечера они ещё решат, что новый я — даже круче того, старого. Такого, каким они меня всегда знали. Всеобщая и безграничная любовь мне будет обеспечена. Обезьяним восторгам 'обновлённым шефом' не будет конца. Все только и будут делать, что без конца упиваться разговорами о том, какой 'он у нас, оказывается, страш-шшный и крутой'. Мол, 'пусть теперь сунутся!'.
Так человек устроен. Прежде всего он уважает зримую мощь, силу. Памятники нереально огромным героям не зря всегда притягивали к себе восхищённые взоры. Тонны могучих витых мускулов — вот вечный повод для заливистого восхищения и тайной зависти. Какой хлюпик не мечтал стать таким, как знакомый дядя Федя-молотобоец? Какой культурист не сходил с ума и не садил организм от стремления переплюнуть Шварценеггера?
Преподай человеку урок того, что ты объективно сильнее его, умнее, но при этом будешь его ангелом — хранителем, только позови, — и тут же тебя с почётом потащат на руках до самого Ледовитого океана. Правда, есть риск, что там же вся бодрая масса на радостях и напьётся, окажется не в силах отволочь твоего истукана назад. Ну, да это неважно! Главное — правильно указать направление, вовремя эту массу кормить, давать по рукам и в глаз самым задиристым, чтоб не обижали зазря середнячков… И прикрикивать, где необходимо, на наиболее безбашенных. И масса — твоя безраздельно. Она даже охотно позволит себя поколачивать, скалясь чуть ли не счастливо под свистящими тяжкими батогами… Этому нас тоже… учили…
Вздыхаю тяжко и продолжаю уже с меньшим душевным подъёмом::
