дореволюционных, на картонках с серебристым тиснением гербов и медальонов неизвестного, фотомастера. — Помнится, когда я служил здесь… — продолжил Новик, видимо, решившись, — слышал какие-то разговоры о подземном ходе. Говорили, что он ведёт из санатория то ли в город, то ли к морю… — Саша пожал плечами. — Скажи, это восточные сказки, которыми обрастает тут каждый мало-мальски древний булыжник, или?…
— Нет, это не сказки… — перебил его Зелимхан и, перехватив взгляд Новика, поднялся с диванной подушки. — Подземный ход есть, и ты на него смотришь…
— На подземный ход? — недоверчиво переспросил лейтенант и перевёл взгляд на старика… и снова на фотографии.
Подойдя к сборке фотографий, Зелимхан обернулся со снисходительной улыбкой:
— Только он не ведет ни к морю, ни даже в город. Он заканчивается уже здесь… — Он постучал узловатым пальцем по стеклу.
На групповом снимке, весьма похожем на юбилейную съемку какого-нибудь автомобильного, впрочем, равно как и авиационного клуба эпохи «Фармана» и «Руссо-Балта», возвышался белый купол садовой ротонды.
Групповой, довольно большой снимок в паспарту из тиснёного картона. Автомобилисты или авиаторы? Одинаковые кожаные шлемы с лупоглазыми очками, краги по самый локоть и шарфы, разве что вместо рейтуз в шотландку и вязаных гетр — армейские галифе и обмотки… Такие себе «рыцари скорости» в тридцать км/ч и «пожиратели пространства» Москва — Коломенское. А за ними возвышался, отчёркнутый ретушью от тёмных крон, белый купол садовой ротонды в классическом духе, даже с традиционной античной девицей, скучающей, сидя на мшистом булыжнике, над разбитым кувшином или там гидрией.
Автомобилисты ли, авиаторы, кто они там были такие? Собрались в ротонде, кто — стоя возле гипсовой Амфитриты, кто — сидя на вытертых ступенях…
Но Саша, вглядевшись, почувствовал, что это отнюдь не компания вчерашних сельских парубков или фабричных парней, которым Советская власть от щедрот своих подарила небо иль трактор. Уж больно отдавали позы стоявших офицерской выправкой, несмотря на вольность бонапартистски заложенных за отвороты кожаных курток ладоней, несмотря на папироски в уголках ртов под набриолиненными усами; и уж вовсе вальяжно, будто в шезлонгах Ривьеры и Ниццы, расселись на ступенях другие, постарше и бородками и, надо понимать, званиями повыше.
Тем не менее никаких знаков различия на кожаных куртках и полувоенных френчах не просматривалось, и потому, должно быть, и не вызывал этот снимок неприятного удивления тех обитателей санатория республиканского НКВД, кому случалось бывать в сторожке садовника. Не походила, на первый взгляд, эта компания на сборище белогвардейцев. Но, как оказалось…
— Тут добровольческий бронедивизион стоял уже в последние дни, в октябре 20-го, — подтвердил догадку Новика старик и выделил толстым ногтем фигуру, стоящую в центре. — Вот он мне и показал этот самый ход, в разгар всей этой суматохи с отступлением Врангеля, эвакуацией…
— Кто? — поднялся вслед за стариком и Новик.
— Штабс-капитан Казанцев.
— Казанцев? — удивлённо переспросил Саша и, не дойдя до стены, повернул назад, взять с трюмо керосинку.
Двумя руками опираясь на набалдашник трости, на желтоватом то ли от старости, то ли от неверного света снимке, стоял крупный рослый мужчина лет сорока в клетчатом английском костюме, но с полосатым охотнорядским жилетом и аксельбантом брегета через изрядный живот.
— Из мануфактурщиков… — пояснил Зелимхан, перехватив удивлённо-скептический взгляд лейтенанта. — Но только по разгулу да куражу, а так… Настоящий офицер был, будто из кадетского корпуса. Я-то уж различаю… — Он понизил голос, словно всё ещё опасаясь, как бы его уважительный тон не вменили ему в неблагонадежность: — Собирался отстреливаться до последнего патрона, лёжа на диване… — и, заметив скептический прищур Новика, пояснил: — Раненный был под Перекопом, нога гнила, а резать не захотел, да и бежать тоже. Он вообще не хотел из России бежать. Сказал: я — русский офицер и приказал диван напротив дверей поставить, и ломберный столик рядом для патронов… — развёл руками старик.
— И что, лежал и отстреливался? — с сомнением нахмурился Саша.
— Нет… — усмехнулся Зелимхан, возвращаясь к валику диванной подушки. — Горячка у него была, «антонов огонь». Когда красные ворвались, он уже без сознания был… как чувствовал. Поэтому и попросил меня жену свою и дочь вывести из усадьбы заранее по подземному ходу, чтобы их не обидели… Большие беспорядки тогда были, все бежали, можно сказать, через голову друг друга лезли, глотки грызли. Очень красных боялись, особенно Махно…
— Махно? — подал удивлённый голос Колька Царь из своего тёмного угла.
— Ну, Фрунзе, вообще-то, больше… — не слишком развеял его простительное для воспитанника советской школы недоумение Зелимхан.
— А чего?
— Погоди… — перебил его Саша, отмахнувшись. — А что с этим Казанцевым стало?
— Не знаю точно… — пожал плечами Зелимхан, подливая чай в пиалы. — Слышал, всех инженеров, механиков и шоферов, которых удалось поймать, отправили к Фрунзе. И будто бы многие перешли на сторону Советской власти, стали, как это, военспецами…
— Ну, вот. А ты говоришь, боялись… — проворчал Колька.
— Нет, конечно, не все из страха, — как странновато согласился старик. — Думаю, Василий Палыч — точно не из страха…
— Так ты знал? — повернулся к нему Новик, отведя лампу от фотографий.
— Что Маша — дочь Казанцева? — покосился на него Зелимхан. — Конечно. Я её узнал… — он невесело усмехнулся. — И это мало меня обрадовало, поверь мне, особенно, когда мой Хафиз стал ходить к ней то с халвой, то с арбузом… Чуяло старое сердце. По-моему, она и тогда, до войны ещё, пряталась…
Несколько минут в садовом домике царило молчание. Наконец Саша вернулся к столику и перевернул пиалу, давая понять, что им пора. Вот только осталось уточнить:
— А что, Зелимхан, давно построили этот ход, не знаешь? В том смысле, цел он ещё или нет, вдруг осыпался? И куда всё-таки ведёт?
Старик немного помолчал, закатив глаза и будто суммируя в уме всё, что ему известно. И принялся загибать пальцы левой, не занятой пиалой руки:
— Кто построил — одному Аллаху известно. Рассказывал здешний сторож, что и сам предводитель пензенский о нём не знал. Будто бы его не то подрядчик, не то архитектор прорыл, втайне от заказчика, чтобы ходить к его жене… Но я видел ту жену… — скептически хмыкнул Зелимхан. — Так что это уж точно сказки. Ход и сейчас цел. По нему мой племянник ко мне сюда ходил, до последнего… — старик вновь болезненно поморщился, словно зацепил старую ссадину, и забормотал что-то под нос, поминая попеременно Аллаха с антиподом его, врагом человеческим.
— К тебе ходил? — неохотно потревожил его Новик. — Разве подземный ход не ведёт прямо в дом?
— Ведёт… — встряхнулся Зелимхан. — Конечно, ведёт. Прямо в кабинет предводителя. Но по дороге есть ещё один выход, в саду, как раз под той беседкой… — Он кивнул в сторону ротонды, белевшей на фоне группового снимка. — Я же показывал…
— А чей это сейчас кабинет, случайно не знаешь? — спросил Саша, спросил между прочим, без особой надежды на ответ.
Тем не менее…
— Это не простой офицер… — задумчиво прищурился Зелимхан на огонёк керосинки. — Я тут много видел разведчиков, но он не похож на тех, кто прыгает с парашютом или сидит в штабе. Он похож на тех наших чекистов, что работали за границей. Аристократ. Невоенный какой-то…
— Вот как?… — усмехнулся Саша. — А ты наблюдательный, Зелимхан.
— У меня ещё и уши есть! — фыркнул старик. — Не только глаза. Его зовут Карл. Карл-Йозеф Бреннер, а вот звания его, извини, Саши-джан, я выговорить не смогу — лай один, а по-собачьи я не понимаю…
