виллами, заговорами и конспираторами, лжесвидетелями, кормилицами и доносчиками, породистыми рысаками и алыми плюмажами, колышащимися на ветру. Затем пронизал он воздух государства серебряными звуками фанфар и артиллерийскими салютами, подсыпал по горсти предателей и героев, добавил по щепотке пророков и провидцев, одного мессию и одного великого поэта. Потом, наклонившись, он включил свое произведение, ловко внося последние поправки микроскопическими инструментами; он придал женщинам этого царства красоту, мужчинам — угрюмую молчаливость и тягу к пьяным ссорам, чиновникам — спесь и услужливость, астрономам — страсть к звездам, а детям — крикливость. Все это, соединенное, установленное и точно подогнанное, умещалось в ящике, не слишком большом, а таком, чтобы его легко можно было носить с собой. Трурль вручил все это Эксцельсиусу в вечное пользование и владение; но сначала он показал ему, где находятся вход и выход этого нового, с иголочки, царства, как программировать войны, подавлять восстания и налагать поборы и подати. Он объяснил также про критические пункты и переходные периоды этого миниатюрного государства, иными словами, про максимум и минимум дворцовых переворотов и революций. Трурль так доступно все это изложил, что король, издавна привыкший к тираническому правлению, на лету схватил все инструкции и тут же, на глазах у конструктора, издал на пробу несколько указов, соответствующим образом нажимая и поворачивая украшенные императорскими орлами и королевскими львами ручки контроля. Этими указами он объявлял чрезвычайное положение, комендантский час и особую подать. Когда в королевстве истек год, а для Трурля и короля не прошло и минуты, актом величайшего милосердия — то есть нажатием пальца на кнопку — Эксцельсиус помиловал одного приговоренного к смерти, уменьшил подать и отменил чрезвычайное положение. Из ящика вырвались громкие крики благодарности, словно писк мышат, которых поднимают за хвост. Сквозь выпуклое стекло было видно, как на пыльных дорогах и на берегах спокойных рек, в которых отражались пушистые облака, народ радовался и прославлял несравненное великодушие своего государя.
Поначалу Эксцельсиус был уязвлен подарком Трурля, ибо было это королевство слишком маленьким и походило на игрушку; но затем он увидел, как увеличивает его толстая стеклянная крышка, и догадался, что дело не в размере, и что государственные дела не измерить ни метрами, ни килограммами, а чувства, в общем, одинаковы и у великанов, и у карликов — тогда поблагодарил он конструктора, хотя и довольно холодно. Кто знает, может быть ему хотелось приказать заковать его в цепи и замучить до смерти, просто на всякий случай — это пресекло бы в зародыше любые слухи о том, как какой-то бродячий жестянщик подарил могущественному монарху целое королевство.
Однако у Эксцельсиуса хватило благоразумия понять, что ничего из этого не выйдет вследствие слишком большой диспропорции: блохам скорее удалось бы взять в плен своего кормильца, нежели всей королевской армии справиться с Трурлем. Так что король снова холодно кивнул Трурлю, сунул за пазуху жезл и скипетр, с ворчанием поднял свой ящик с царством и отнес его в свою хижину изгнанника. Снаружи пылающие дни сменялись темными ночами в ритме вращения астероида, а король, которого его подданные уже провозгласили величайшим монархом в мире, без устали правил государством, приказывая и наказывая, запрещая и разрешая, казня и награждая — и такими методами беспрестанно насаждал в своем государстве верноподданнические чувства.
Трурль же вернулся домой и не без самодовольства рассказал своему другу Клапауциусу, как он воспользовался своим конструкторским мастерством, чтобы одновременно удовлетворить монархические притязания Эксцельсиуса и спасти демократические устремления его прежних подданных. Однако же Клапауциус, как ни странно, успехами Трурля восторгаться не стал; наоборот, в глазах его Трурль увидел нечто вроде укора.
— Верно ли я тебя понял? — спросил он, выслушав Трурля до конца. — Ты подарил этому жестокому деспоту, этому прирожденному надсмотрщику за рабами, этому садисту и пытколюбу целое общество в вечное владение? И ты еще рассказываешь мне о криках радости из-за отмены крохотной части жестоких указов! Трурль, как ты мог это сделать?
— Да ты шутишь! — вскричал Трурль. — Ведь все это королевство умещается в ящике размером метр на шестьдесят пять сантиметров и глубиной семьдесят сантиметров! Это всего лишь модель…
— Модель чего?
— Как чего? Разумеется, общества — но это общество в сто миллионов раз уменьшено.
— А почем ты знаешь, что не существует цивилизаций, в сто миллионов раз больше нашей? И если они существуют, тогда мы — модель этих исполинов, что ли? И вообще, какое значение имеют размеры? Разве в этом ящике-государстве путешествие из столицы до окраин не длится месяцы для его обитателей? Разве они не страдают, не надрываются на работе, не умирают?
— Постой, постой! Ты же сам знаешь, что все эти процессы происходят лишь потому, что я их запрограммировал — а значит, они не настоящие…
— Не настоящие? Ты хочешь сказать, что ящик пуст, а парады, пытки и казни — всего лишь иллюзия?
— Нет, не иллюзия, поскольку все это происходит на самом деле — но только вследствие микроскопических явлений, которые я произвел, манипулируя атомами, — сказал Трурль. — Но дело в том, что эти рождения, свадьбы, подвиги и доносы — не более, чем пляска мельчайших электронов в пространстве, в точности упорядоченная благодаря моему нелинейному мастерству, которое…
— Не желаю слышать больше ни слова хвастовства! — отрезал Клапауциус. — Так эти процессы — самоорганизующиеся?
— Разумеется!
— И происходят они среди мельчайших электронных облачков?
— Ты и сам это знаешь!
— И феноменология рассветов, закатов и кровавых сражений объясняется сочетанием неких переменных?
— Но так оно и есть!
— А разве мы сами, если нас исследовать методами физическими, механическими и статистическими, не являемся всего лишь пляской мельчайших электронных облачков? Положительными и отрицательными зарядами, расположенными в пустоте? И разве наше бытие не является результатом столкновений и взаимодействия этих пляшущих частиц, хотя мы и воспринимаем эти молекулярные кульбиты как страхи, желания или размышления? И когда ты мечтаешь, что происходит у тебя в голове, как не двоичная алгебра, включение и выключение электрических цепей, вечное блуждание электронов?
— Как, Клапауциус, неужели ты сравниваешь наше бытие с бытием этого лжекоролевства, запертого в каком-то стеклянном ящике?! — вскричал Трурль. — Это уж слишком! Я намеревался лишь соорудить имитацию государственности, кибернетически совершенную модель, и не более того!
— Трурль! Безупречность мастерства — наше с тобой проклятье, поскольку обременяет любое наше создание бесконечной чередой непредвиденных последствий! — громовым голосом воскликнул Клапауциус. — Если бы неумелый подражатель, желая причинить кому-то боль, построил бы себе примитивного идола из дерева либо воска, придав ему некое внешнее сходство с разумным существом, то его измывательства над этим существом были бы лишь грубой имитацией. Но подумай, к чему привело бы здесь усовершенствование! Представь себе другого умельца, который вмонтировал бы в живот куклы проигрыватель, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая под ударами начнет молить о пощаде, куклу, которая уже больше похожа на человека, чем на истукана; представь себе куклу, истекающую кровью и слезами, куклу, боящуюся смерти, хотя и желающую покоя, который может дать только смерть. Неужели ты не видишь, что, если создатель совершенен, совершенно и его творение, и видимость становится истиной, а подделка — действительностью? Трурль, ты создал неисчислимые массы существ, способных к страданию, и отдал их в вечное владение злобному тирану… Ты совершил ужасное преступление!
— Все это только софистика! — вскричал Трурль, делая вид, что не чувствует правоты друга. — Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и на патефонных пластинках — но это ничего не доказывает и не дает тебе права проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого чудовища Эксцельсиуса действительно умирают, когда им отрубают головы, плачут, дерутся, влюбляются, поскольку именно такие параметры я им установил — но откуда ты знаешь, Клапауциус, что они при этом что-нибудь чувствуют? Ведь электроны, пляшущие у них в головах, тебе об этом не расскажут!
— Можно подумать, что если я загляну к тебе в голову, то увижу там что-нибудь, кроме электронной
