подстерёг некий тать и под угрозой ножа взял осадой сзади. Шрамов так распалил своё сознание, что иногда представлял себя Светой: будто бы он бежит по лесу — и вдруг нож у горла, и ему лезет в штаны мужеподобная маньячка. Как-то он спросил дядю Сурена: «Может ли один мужчина, пусть даже с ножом, изнасиловать взрослую женщину?». Подымив для порядка промыслительной трубкой, тот покачал головой из стороны в сторону и продолжил произнесённую фразу: «…если этого не позволит сама женщина».
Свете почему-то казалось, что испытать оргазм она должна в каком-нибудь диком, неприспособленном месте — например, на безлюдном берегу Камы, где вздыбились обглоданные до белизны кости прибитого половодьем топляка, в перерыве, покуда один прогулочный теплоходик не увидит корму другого, или, предположим, «Пока движется баржа», — тогда Света, обняв величественными руками грубые брёвна, ошеломляла Шрамова молочной белизной литых державных ягодиц с кареглазыми симметричными родинками на обеих полушариях и понукала:
— Ну, давай!..
Вместе со Светой Шрамов так обучился управлять собственным организмом, что мог дать фору не только барже, но и черепахе Ахилла, доползшей из Древней Греции до наших дней. Однако, сдаётся, даже черепаха Ахилла не помогла бы Шрамову в его решимости удовлетворить ненасытную женщину. Света напоминала ему Каму, а Кама — Свету. Кама, в своём могуществе, настолько бесчувственная река, что в ней можно утонуть или её переплыть, но она не заметит ни того, ни другого.
Шрамов покосился на Свету. Она лежала с закрытыми глазами на походной «пенке», раскатанной на прогретом июльским солнцем песке, в плотно облегающем тело пунцовом купальнике и было видно, как под сачочками её век трепетали пойманные мотыльки непогашенного возбуждения. Шрамов смерил взглядом расстояние от этого до того берега. А если?..
Он вошёл по пояс в рыжеватую и тяжёлую, словно в ней растворены ржавые гвозди, неподвижную, на первый хапок, воду и поплыл. Переплывать реки было его страстью. Он коллекционировал их переплытие. На брелке личного крещения Шрамова позванивали Днепр с его гоголевской редкой птицей, Дон, в котором Григорий поил коня, а Аксинья черпала воду повинными вёдрами, туманная ввечеру Сороть, где купался Пушкин, холодная и стремительная шукшинская Бия, несколько андроповских озёр в Карелии, отрезок Чёрного моря от скалы «Парус» до Ласточкина гнезда и обратно, и, наконец, река Великая напротив Псковского кремля (но это из-за названия!). Света ещё подтрунивала: «Реку Великую умалил Шрамов!»
Ах, умалил?.. А что вы скажете насчёт Камы? Камы в его коллекции ещё не было. Кама походила на стальной гигантский ключ от ворот осаждённой крепости, подносящийся на милость победителя.
Он изобрёл свой способ взятия рек. Всякая река — размер и норов. Ударно-безударное пространство. Овеществлённая стопа. Явленное стихотворение. Можно переплывать гекзаметром, можно саженками частушек, можно — под Бродского, а можно — под Тряпкина. Река задаёт вам автора, автор — внутренний ритм, а ритм, или скорость стихотворения, позволяют не замечать водной преграды. Скорость стихотворения — надувная лодка, плот, катамаран, паром, водный мотоцикл, прогулочный теплоход. Все утонувшие либо не знали стихов, либо забыли их, оказавшись в воде.
Только упаси вас Боже переплывать Каму под Абанькина! Наглотаетесь и захлебнётесь:
Такие стихи хорошо читать на берегу, запивая водочные дозы предусмотрительно принесенной в баллоне родниковой водой. Поэтому Шрамов знал — под кого переплывать Каму. Думаете, под Владислава Дрожащих?
Что вы! Подобные строки — скорее, для океанской пучины, когда фрукт лайнера раскалывается надвое, и семечки пассажиров сыплются из его сердцевины… Нет, Каму следует переплывать под Рубцова. Да и то — под единственное его стихотворение «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»
Десять затяжных строф… В заплыве их можно читать про себя и дважды, и трижды, и четырежды, однако именно они позволят преодолеть этот мощный безразличный ток древней воды, только кажущейся неподвижной и безжизненной, но, как только, достигнув середины реки, вы глянете в её текучую бездну шальною, попавшей в зрак великана мошкой, так сразу различите мириады поднятых со дна песчинок, будто несомые ночным небом бесчисленные звёзды:
Кама поставит вас на место, покажет, кто вы есть — как ни старайтесь загребать против её течения, снесёт так, что, выйдя на противоположный берег, вы ещё минут двадцать будете идти вдоль реки вверх, чтобы, плывя обратно, не дать маху — угодить в распоряжение Светы, а не какой-нибудь Нюры.
Наверное, волоокая Света сейчас заполошно бегает по берегу — ведь на песке от Шрамова остались только свёрток одежды да пара башмаков, или, по крайней мере, смотрит во весь рост, приложив к ещё более расширившимся увлажнённым очам чердак ладони, пытаясь разглядеть в кипящей от погружённого солнца вечереющей воде бедовую голову пловца?..
Через неделю им идти в ЗАГС — песчинки испытательного срока иссякали. Шрамов уже купил обручальные кольца и костюм, получил поздравительные телеграммы от тёток и двоюродных сестёр, казалось, поставивших тем самым последний заградительный заслон на пути к его отступлению. Одна из тёток молвила: «Когда ты будешь жениться, я даже на столе спляшу!» Но чем неотвратимее приближалось время бракосочетания, тем больше нашего жениха одолевали сомнения в необходимости оного. Шрамов всё явственней ощущал — кожей, наитием, седьмым-восьмым чувством! — тень третьего, если говорить о них со Светой, и тень второго, если иметь в виду только Шрамова, второго, который медленно, но верно придвигался к феерической пляске тётки на свадебном столе.
Накануне они отправились со Светой в Москву, однако жили в разных концах столицы: она — у подруги, он — у Кормовищевых. Причём она, по странным обстоятельствам, не дала ему даже номера телефона своей подруги, предупредив: «Я сама тебе буду звонить!» — «Очень удобно!» — с бритвенной улыбкой заметила жена Кормовищева — Анна, и Шрамов опять сидел весь день в мемориальном красном кресле у жёлтого телефона с оплавленной трубкой, и ему чудилось, что он ждёт звонка Инессы.
Шрамов вспомнил, как условился со Светой встретиться в лесной баньке близ Червоточинска. Сначала приехал сюда электричкой сам: наколол дров, наносил из горной речки воды, протопил, дал выстояться, накрыл стол, а Света всё не приезжала и не приезжала. И, чтобы позвонить ей и узнать, не случилось ли чего недоброго, зашагал через лес и хлынувший ливень до ближайшего переговорного пункта. Идти нужно было в крутую гору, дул сильный ветер, и превратившийся из тонкой трости в чёрный, гудящий и трепещущий парус, верноподданный зонт, рассчитанный на двух человек, пробовал вывернуться наизнанку и вырваться из рук, и Шрамов держался за его бамбуковую, покрытую лаком рукоять изо всех сил, как держится за мачту не избежавший шторма корабль, и чувствовал: зонт волокёт его ввёрх, и он вынес Шрамова и поставил на землю аккурат у переговорного пункта.
— А Света уехала к подруге, — сообщила её мать и, когда он начал почему-то рассказывать ей про благодатное чудо огромного зонта, посоветовала:
