Журнал «День и Ночь» №3 2009 г.

Буду верен земле-кормилице,
Потому, что она от века
Для меня, как вторая Мекка,
Где молитва из сердца — выльется,
Где грехи мне отпустят пастыри
И не хуже, чем где-то за морем.
Причулымье моё — судьба моя.
Причулымье — творенье Мастера,
Причулымье — творенье яркое,
Всё в цветах.
И добавить вправе я:
Здесь печаль люди лечат травами,
Здесь боярка у нас — боярская,
А грибы — угощенье царское.
Изогнулся Чулым подковою.
А подковы на счастье кованы…

Мир реальный и мир астральный
Мрачным светом озарены.
Звон разносится погребальный
Среди горестной тишины.

По родным моим россиянам,
Погребённым то тут, то там,
По сельчанам, по горожанам,
По знакомым и по друзьям.

Гибнут добрые человеки,
Когда день, когда ночь темна.
На тусовке, на дискотеке
Наркоманистая шпана.

На шикарном автомобиле
Лихо катит крутой пижон.
И не знает, что обречён:
На работу выходит киллер.

О, Россия! Тобой гордиться ли?
Сколько горя вокруг и зла!
О, Россия! Себя стыдиться ли?
Этот стыд всё сожжёт дотла.

Птица ворон — не птица Феникс.
Зреет в душах людской вопрос:
Может, нужен железный Феликс,
Если нас не спасёт Христос?

Стал чуб роскошный реденькою чёлкой,
Мой волос светлый стал ещё светлей.
Моих друзей — раз, два, да и обчёлся,
Зато не сосчитаешь лжедрузей.

О, как они ко мне когда-то липли!
И отлипали, словно по звонку…
Теперь острее глаз. Я — начеку!
…Вот и в стихах, где много строчек

липовых,
Ищу одну, но верную строку.

Евгений Белодубровский Блок, Набоков, Бенедикт Лившиц, Маша и филёр

Однажды Блока пригласили в Тенишевское училище — стихи свои читать. Ну вот, собрался он и пошёл. Идёт себе с Офицерской на углу Пряжки прямо аж на Моховую. А это довольно далеко: из Коломны почти, — да на Фонтанку шпарить.

Поэт всё-таки. А вдруг что-то такое — поэтическое, беспокойное, бессмертное, быть может, в светлую голову придёт (неожиданно так, необъяснимо!). Иль барышня какая в ажурных чулках на босу ногу, с папироской, с тревожным взглядом и трещинкой в голосе навстречу повстречается. А ты, что называется, на ходу — ни карандашика тебе тут не достать. Правда, огрызок таковой всегда был при нём на донышке шитого («барскова» — как сказали бы, не сумлеваясь, блоковские шахматовские крестьяне) портмоне, подарок — то ли нимфодоры Анны Городецкой, то ли художницы Эн-Эн («nn») Нолле-Коган. О, эта «Незнакомка» — Nolle Gogan… Не все, отнюдь не все женщины так жаловали Блока, как она самая. Все сандалии, поди, начисто стоптала в том подъезде, где теперь на углу Музей.

Да! Всё это, конечно, в другом шкапу вместе с пряжками, стильными подтяжками и шляпой италианской осталось — ни бумаженции какой под рукой, как у нормальных людей (разве только на ладони, ногтем, эдак по-пушкински в кармане нацарапать пару-другую горячечных метельных строчек). А кому потом, кстати, такую вот «рукопись» загонишь? Даже и Благословенный Пушкинский Дом такое не хранил и не хранит поныне! Правда, посмертный окурочек Блока — папироска такая чуть ли не с золотым обрезом и, — чуть ли не от самого «Дяди Михея» Поставщика Его Величества Двора — там. Реликвия превеликая. И