наконец остались одни, Катя спросила:
— Мам, я что, больна?
— Почему ты так спрашиваешь? — Мать намазала кусок хлеба маслом и протянула дочери. — Просто беспокоимся, что худенькая… Это кто в городе, они все худеть стараются… а тут же силы нужны… — Но в глаза дочери мать не смотрела. — Тебе тут не шибко нравится? Другим ещё хуже повезло… Калединых просто подпалили, они под Самарой хотели осесть… а Ивановым намекнули: жить хотите — бегите дальше. И они сейчас в Москве, в палатке живут.
— В каком-нибудь скверике?
— Каком скверике? — удивилась мать. — Перед зданием правительства, их даже по телевизору показывали… Господи-господи, бедность наша и срам! Ничего! — вдруг, посуровев лицом, мать очень больно обняла Катю. — Как-нибудь проживём! Как-нибудь!
Договорились, что Катя пойдёт доучиваться в Михайловскую школу. Но до занятий ещё было две недели… и ни подруги у Кати, ни дома слушателя. Она сидела целыми днями в ожидании своих родных у окна и вспоминала Италию. И до сих пор не удавалось ей что-нибудь рассказать. То отец пьян, потрясая кулаком, ругает президентов всех славянских государств, то мать в ознобе пьёт горячее молоко с маслом, сидя возле печи, а назавтра снова-заново простужается на полуразрушенной ферме, а то Витя играет на гармошке и поёт тягучие неинтересные песни под одобрительное кивание отца:
Иногда на звук хромки заглядывал сосед, могучий молодой парень с чёрной бородой, в чёрной борцовской майке в любую погоду, с золотой печаткой на пальце. Он приходил со старинной русской гармошкой — у неё каждая кнопка играет на два тона: когда растягиваешь гармошку, один звук, а когда сдавливаешь — другой… Он был из местных, и отец дорожил дружбой с соседом, хотя сосед почти не пил, правда, любил небрежно занять тысчонку-другую до аванса и, кажется, ни разу ещё не отдавал… Но отцу, щуплому, чужому здесь, из западной России человеку нужен был свой человек. У могучего Володи были выпуклые воловьи глаза, полные непонятной печали. И пел он, никогда не зная слов, тихим мычанием.
— А вы знаете, что похожи на итальянца? — волнуясь, как-то сунулась в разговор старших Катя. — Ей-богу! У нас был доктор, такой добрый… бесплатно раза три на гондоле катал… — И вдруг Кате стало неловко — на неё как-то странно смотрели взрослые. Опять она не вовремя? — Извините… скюзи. Мам, я угля принесу?
Не с кем поговорить… С девчонками бы познакомиться, но в посёлке все девочки какие-то злые.
Однажды мать послала Катю в магазин — купить хлеба, если привезли. Долго объясняла дочери, что хлеб не пропекают, что надо брать румяный. Катя шла по улочке и вдруг услышала, как совсем малые дети, показывая на неё пальцем, смеются.
«Господи, я что, не так одета?» — Катя быстро оглядела свои ноги, юбку. Юбка коротковата? Белые носочки смешны?
— Тётенька, разденься!.. — визжали девчонки в грязных телогреечках. — Тётенька, разденься!
Догнавший Катю круглолицый мужчина в свитере и джинсах, в кедах без завязок на босу ногу ласково сказал детям:
— Ну, чего вы, миленькие, хорошую девушку обижаете? Она в Италии была. там люди гордятся красивым телом, на полотнах рисуют… Вот пройдёт сто лет — а смотрите, люди, какая красавица была! И ты, синеглазая, и ты, рыженькая, может, ещё затмишь красотой всех артисток мира! — Визжавшие девочки, смущённо переглядываясь, замолчали, зато начали ржать мальчишки. — А вы, рыцари, — продолжал незнакомец, — вы должны обожать ваших подруг… потому что без них нет жизни на земле! Вот озимые сеют… а если нет земли, куда сеять? Себе на головы, вместо пепла?.. — И ещё и ещё говорил дядька в кедах на босу ногу малопонятные слова, дети молчали, а потом незнакомец кивнул Кате:
— Вы, наверно, в магазин за хлебом? Я провожу вас, если не возражаете.
Хлеба ещё не привезли, возле пустого магазинчика стояла толпа женщин и старух с рюкзаками. Катя обратила внимание, с какими усмешками люди смотрели на человека, защитившего Катю. Незнакомец насупился, опустил голову, буркнул Кате:
— Может, походим пока по холмам? — И Катя, сама не зная почему, доверчиво пошла с этим взрослым человеком. Они через переулок взошли на бугор, заросший татарником и полынью. Дул зябкий, уже осенний ветер, но он был сладок, словно знал о многом — и о спелых ягодах на таёжных полянах, и о сыплющихся в бункера зёрнах ржи, и о далёкой жаркой Италии, где люди любят друг друга.
— Меня зовут Павел Иванович, — сказал незнакомец. — А вы та самая девочка Катя? Смешно, а вот я, учитель географии и истории, до сих пор нигде не был!
— Почему? — удивилась Катя.
— Раньше не пускали. — он, щурясь, как китаец, смотрел вдаль. — А нынче. где денег взять? Это всё для простого человека невозможно. Может, расскажете? О, диабболо, это не за вами?
Катя обернулась: к ним ехал прямо по целине трактор, на нём сидел Витя и сосед в чёрной майке. «Что-нибудь случилось?!» — испугалась Катя. Павел Иванович почему-то отошёл от Кати.
Трактор, оглушительно тарахтя и бренча траками, в жёлтом облаке пыли дёрнулся и остановился перед Катей, и с него спрыгнули на землю оба мужчины:
— Он ничего не успел?! Что он тебе говорил?..
— Кто? Чего?.. — Катя ничего не понимала. — Павел Иванович? Это учитель географии.
— Учитель географии?! — скривился и выругался каким-то страшным, зэковским матом Витя.
А сосед в чёрной майке схватил Павла Ивановича за грудки и швырнул, как слабого мальчонку на землю, прямо в колючий репейник. Катя завизжала:
— Что вы делаете?!
Витя и Володя били ногами покорно лежащего Павла Ивановича. Затем Витя схватил онемевшую от страха сестру за локоть, толкнул её вверх, можно сказать забросил, на трактор, Володя уже сидел за рычагами — трактор загрохотал, развернулся и покатил обратно к селу… Катя сидела рядом с братом на продавленном сиденье, икая от слёз и сжав в кулаке полиэтиленовый пакет с деньгами для хлеба.
— За что? За что?. — повторяла она, но её никто не слушал.
Возле магазина всё так же чернела толпа и сумрачно смотрела на трактор, и многие одобрительно кивали. Дома уже была мать, а вскоре на комбайне подъехал и отец.
— Что? Что он тебе говорил? — набросились родители на дочь.
— Предлагал пойти за холмы… обнажиться… полюбоваться красотой голого тела? Так? Так? Говори!
— Он… он хороший… добрый… — пыталась защитить Павла Ивановича Катя.
— А откуда ты знаешь? — ярился отец, смяв в кулаке окурок. — Ласковые слова говорил? Ты что же, вот так и можешь пойти с любым, незнакомым человеком в степь? Дурочка ты наша. выросла выше оглобли, а умишко, какой был во втором классе. Правду врачиха говорила.
— Иван!.. — простонала мать Кати. — Как ты можешь?
— А чё?! — уже не мог уняться отец. — На всю деревню посмещище! Значит, кто бы что ни говорил, любому верит? А ты хоть спросила, кто он таков? «Учитель»! Бич! Шут гороховый! Когда-то погнали его из школы. ещё надо бы выяснить — не за совращение ли малолетних.
— Доченька, — вступила в разговор мать, беря холодные руки дочери в свои, горячие и шершавые, как тёрка. — Доченька… К нему тут относятся как к сумасшедшему. Он живёт один. Окон-дверей не запирает. Одевается — сама видишь как…
— Но так вся Европа. — хотела было что-то сказать Катя, но отец зарычал:
— Что нам Европа с нашей чёрной ж…? Жизнь бы наладить! Хоть на хлеб заработать! Вот такие учёные и сожгли полстраны. интеллигенты сраные! Ты хоть знаешь, что, может быть, мы все обречены? И Витя, и я, и мамочка твоя. Что за здорово живёшь правительство не стало бы прогонные давать да всякие добавки на лекарства! А-а!.. — он ощерился и стукнул кулаком по столу. И долго сидел молча. — Мать, я
