немилосердно скребла когтями по наклонной поверхности. Вряд ли её интересовало происходящее за стеклом.
Антонова мать принесла поднос с чаем. Саше досталась чашка из другого сервиза с голубым слоном и тонкой ручкой под позолоту, нам же Анна Ильинична (мы только сейчас познакомились) оставила по красной кружке в белый горох.
— Вы что-то вяжете? — спросила я для разгона тишины.
— Кружевные салфетки, — она оживилась, как в тот раз, при переезде, — знаете, многие любят, когда дома всё белое, накрахмаленное. В галантерее платят по 50 рублей за штуку. А мне что ещё делать? Вот, сижу днями за спицами, думаю про своё, набираю петли, глядишь, и готово. Ещё, говорят, мода сейчас на такое пошла, ну, чтобы у хозяйки всё будто бы ею связанное. А тем, кто сам не умеет, я и… Только вы Антоше не рассказывайте, что у меня на продажу. Он ведь думает: знакомым; я и знакомым, и к пенсии добавку. Хотите, для вас тоже свяжу?
Я почувствовала себя неловко, будто бы она предложила мне не салфетку в оборках, а деньги. Опять появилось это ощущение чужого присутствия.
— Ну, что вы. Не нужно.
— Вам понравится.
Она замолчала, мне вдруг подумалось, что какой-нибудь писатель середины XX-го столетья сочинил бы в подражанье Газданову: «Старость давно тронула её печальные черты». Но пора пафосных фраз прошла, прихватив с собой целую эпоху.
И если быть проще, я только сейчас догадалась, что Анна Ильинична давно себя изжила. Скучные глаза, седые волосы, ненадёжная походка, тело, покрытое морщинами, словно смятой обёрточной бумагой, из которой давно изъяли содержимое. Вот она сидит, чуть наклонившись вперёд, чтобы расслышать мои слова. Делает вид, будто пьёт горячий чай, а сама только касается губами ободка да отставляет кружку. Я смотрю и не понимаю, как ей до сих пор удаётся дышать. Теперь же, когда вспоминается тот день, в голове некстати вертятся слова Янины Ипохорской: «Жизнь что трамвай — с вагоновожатым не поразговариваешь».
Антон неожиданно открыл дверь своим ключом и раздражённо хлопнул по кнопке звонка, негодуя на материнскую забывчивость да дверную цепочку. Анна Ильинична заторопилась, я напряглась. Он вошёл, пошарил в карманах, вытащил две пачки сигарет и зажигалку из синего пластика. Преувеличенно небрежно бросил всё в кресло, сделав вид, будто бы только нас заметил.
— Привет, — поздоровался он почему-то только с Сашей.
— Привет, — поздоровалась она.
Мне всегда нравилась эта её непосредственность. Если Саше «тыкали», она отвечала тем же. Чужая мамаша старанья ради обязательно замечала: «Разве тебя не учили говорить незнакомым людям вы?». И тут надо было менять тему или уводить Сашку побыстрей, иначе реплика: «А тебя?» грозила очередной тирадой. Тирадой про то, как стыдно хамить, куда смотрят родители и что грубой быть плохо и некрасиво. Мне же в такие моменты на память приходили писательские рассуждалки, начавшиеся ещё столетья назад, кажется, с «Очерков Бурсы». Мол, ребёнок тоже человек, только у него, как у собаки, проблемы с самовыражением, и не всякому объяснишь, что дело тут не в воспитанности или отсутствии хороших манер.
— Хочешь, покажу скальпель? — спросил Антон. Сашка согласно закивала на незнакомое слово.
Он пошёл в прихожую и зашуршал, видимо, в своей сумке.
— Вы всегда с собой носите рабочие инструменты? — не утерпела я.
— Всегда, — недовольно буркнул Антонов голос.
— А зачем, не скажите?
— За шкафом.
Уже в комнате добавил:
— Просто нравится, вы не думайте, он нулевой, две недели только со склада. Чистенький.
Повертел перед Сашкиным носом литым хирургическим ножичком, с гордостью подержал на свету, но в руки так и не дал.
— Оружие врача, — улыбнулся Антон, — металли-ческий, гладкий, приятный.
Анна Ильинична спохватилась, что сын ещё ничего не ел, и пошла на кухню.
Антон представился. Я ответила, он поинтересовался:
— Ты знаешь, где я работаю? Я пожала плечами:
— Знаю.
— Не боишься? Ещё ребёнка привела.
— Нет.
— Это хорошо.
Собственно, так началось наше знакомство.
V
Саша проснулась в половине шестого. Солнечные квадраты переползли с пола на стены. Выцветшие зеленоватые обои с ромбовидным тиснением от этой световой насыщенности казались новей.
— Что тебе снилось?
— Собака, большая коричневая, — Сашка потягивалась.
— Ты испугалась?
— Нет. Мы играли, было весело.
— Значит, тебе приснился друг.
Саша задумчиво отвела глаза в сторону. Мы замолчали.
«Собака, большая коричневая» — мечта каждого ребёнка. Спросишь зачем, — посмотрит непонимающе, не ответит или, наоборот, скажет: «Ну, как это?». Старший останется в недоумении, а младший уверится в своей правоте. Действительно, что может быть очевидней этой нераздельности? Ведь любой, только научившийся говорить, заверит, что ребёнку без собаки ни в коем случае нельзя. Я порой думаю в самом деле завести пса. У Сашки и так мало детского. Игрушки, конечно, хорошо, да с собакой хоть поговорить можно. Но опять же надо кормить и гулять, а у меня ни средств, ни желания. Я помню себя в её возрасте. То же чувство, чтоб обязательно — собака огромная и добрая, всё понимающая, но главное, своя. Совсем взрослые и скучные люди думают, что это всего лишь прихоть. На самом же деле — острая необходимость. Наверное, поэтому Сашка тискала во дворе всех хозяйских собак и бродячих котов.
— Слышишь? — она потянула меня за руку.
— Что?
— Слушай, — Саша снизила голос до шёпота, — в комнате кто-то ходит.
Задышала быстро, беспокойно. Зрачок, словно от укола, разросся чуть ли не на всю радужку.
— Саша, Саша, успокойся, ты это со сна.
Я прислушалась, в коридоре между комнатами действительно шебуршали. Звук такой, словно кто-то рылся в своих карманах, мялся, переступал с ноги на ногу, вздыхал обижено.
— Там никого нет, хочешь, пойдём, посмотрим? Сашка, испуганно замотала головой.
— Ладно, я сама.
Хрипло кашлянули. Я быстро вышла из комнаты. В пустой прихожей на вешалках безжизненно темнела одежда. В зеркалах трельяжа отражалась моё окно. Для верности я прошла на кухню, никого не было.
Вдруг спешные шаги за моей спиной бросились в детскую. Я резко повернулась и сразу же поняла: бегают не по квартире, а этажом выше. На всякий случай посмотрела Сашу: она, свернувшись калачиком, снова заснула. Я вернулась в прихожую, проверила замки, заглянула в глазок. Антон сидел на корточках перед своей дверью, стиснув руками голову. Я открыла:
— Привет, ты чего?
Антон посмотрел мне в глаза, как обычно спокойно и равнодушно.
