произнести, ни даже шевельнуть пальцем. Он лежал, как бревно, с открытыми глазами. Он лежал и думал о том, что судьба опять, уж в который раз и теперь окончательно, обыграла его, одурачила, оставила с носом. Он смотрел на шалопая-сына, про которого знал, что тот прогуливает лекции, гоняет на отцовской «Хонде» с девками, просиживает часами на порносайтах и не способен заработать даже рубль. Он смотрел на лихую дочурку, которая путается с такими же лихими парнями и не спешит замуж, да и кто её теперь возьмёт, бесприданницу, а заработать она может разве что своим юным телом. Он с отчаянной жалостью смотрел на постаревшую жену — безработную, бестолковую и беспомощную.
Как он мог — не оставить завещания? Как он мог — не посвятить жену в тайну спрятанного сейфа? Старый перестраховщик, идиот, маразматик. Ах, он, видите ли, не думал, что всё именно так обернётся! Он не думал, видите ли, что его славная лучезарная жизнь завершится так быстро и так унизительно… А ведь надо, надо было предвидеть! Ибо жизнь, любая жизнь, даже самая героическая, всегда и у всех заканчивается только этим, и ничем больше. Вот теперь и лежи, догнивай тут смердящим обломком, любуйся, как твои близкие с отвращением и брезгливостью ухаживают за тобой (ведь на медсестру у них нет денег), подкладывают под тебя судно, протирают тебя камфорным спиртом, меняют тебе бельё, стараясь не дышать и не смотреть на твои гниющие зловонные пролежни.
И ему захочется умереть, поскорее исчезнуть, но даже это он будет не в силах сделать. Он не в силах ускорить смерть. Он не смог распорядиться не только своей жизнью, но даже и смертью.
И он долго ещё, очень много мучительных месяцев, пока не изнурит своих близких до отчаяния и ненависти к нему, будет лежать пластом на этой кровати. Пока повторный инсульт не доконает его — и все (в том числе и он сам) не вздохнут с облегчением: наконец-то!
…А закопанный под полом дачной беседки сейф с невредимыми долларами обнаружат спустя несколько лет китайцы, которые будут строить на месте бывшего седовского участка новый торговый центр «Дети Солнца». Но к тому времени доллары выйдут из обращения, а единственной денежной единицей во всём мире будет юань.
А мы не заблудимся?
В пятницу вечером Розов позвонил своей бывшей жене Наташе (с которой, впрочем, в разводе не был, просто жили раздельно) — и предложил в выходные куда-нибудь вместе, втроём, прогуляться. Втроём — значит, с дочкой Иришей, которая в свои пять лет уже стала отвыкать от папы.
— Что это тебя на прогулки потянуло? — усмехнулась в трубку жена. — То целый месяц молчал, а тут.
— Соскучился — разве не ясно? — бодро сказал Розов.
— Ох уж, соскучился. Врёшь ты всё. Если б скучал — жил бы с нами. А то — и разводиться не хочешь, и с нами не живёшь.
— Вот и встретимся, и попробуем склеить разбитую чашку, — картинно выразился Розов. — Нет, серьёзно, Натаха, хочу вас увидеть… особенно Иришу!
— А при чём тут чашка? При чём тут чашка? И при чём тут я? Вот и гуляй с Иришей, а у меня дел домашних полно. Домработницы, как ты знаешь, нету.
— Ладно, хватит ворчать. Завтра ровно в одиннадцать я к вам подъезжаю, будьте готовы. Пойдём по тропе.
— По какой ещё тропе?
— Увидишь!
Ровно в одиннадцать он приехал к ним в Академгородок. А обещанная тропа начиналась, оказывается, совсем рядом с их домом и вела вниз с крутого горного склона, откуда открывался замечательный вид на Енисей, дачные посёлки внизу, синие отроги Саян на другом берегу. Короче, роскошная панорама.
Он с Иришей шёл по тропе впереди, дочка крепко держалась за его руку потными от волнения пальчиками и то и дело повторяла: «А мы не упадём?.. А мы не разобьёмся?»... Наташа шла сзади, она боялась смотреть на расстилавшееся внизу пространство, так как у неё кружилась голова, и на самом крутом повороте тропы она присела на корточки и стала передвигаться на четвереньках, с помощью рук. Розов оглянулся на неё:
— Тебе помочь? Голова закружилась?
— Нет… просто колени чего-то ослабли.
— Это от страха… Ириша, стой возле этого камня, а я маме помогу.
— Не надо! — вскрикнула Наташа. — Сама пройду, без твоей помощи… Ты специально меня сюда потащил — чтоб унизить. я знаю! Я всё поняла! Хотел продемонстрировать мою слабость, мою беспомощность… А я — сама! Я могу! Я всё могу!
Она резко выпрямилась на дрожащих ногах и, перебарывая страх, посмотрела вниз, с обрыва. Бледное лицо, злые синие глаза. Ох, как постарела. А ведь ей только тридцать. Он же чувствовал себя совсем молодым и бодрым, хотя был старше её на десять лет.
— Ты, главное, смотри только под ноги, — сказал он. — И ставь ноги боком, вот так. чтобы не скользили! Я же просил тебя надеть кроссовки… а ты…
— Ладно, хватит… хватит меня учить!
— Мамочка, почему ты не слушаешь папу? — склонив светлую головку, произнесла Ириша. — Папа плохого не посоветует, ведь он учёный… профессор!.. правда же, папочка?
— Да идите уже! — крикнула Наташа чуть не плача. — Тоже, советчики…
— Ириша, а вон видишь — ящерка пробежала, — сказал он, словно забыв про жену. — А вон — глянь-ка — стрижи прямо в горном склоне живут, там у них гнёзда… видишь?
— Ага! А вон, папа, орёл летит!
— Это коршун, детка. но тоже красивая птица. Как парит! Как парит!
Потом тропа кончилась, они отдохнули немного на скамье возле автобусной остановки — и отправились дальше. Розов решил провести их через открывшийся недавно мужской монастырь. Когда подошли к монастырским воротам, он спросил у жены:
— Ты захватила платки?
— Какие платки? Зачем?
— Ну… вам с Иришей надеть. Женщинам неудобно — с непокрытыми головами.
— Что ж ты не предупредил?
— А разве я вчера тебе не сказал? По-моему, я.
— Ничего ты не говорил!
— Ну ладно, ладно. Ничего страшного. Мы в храм заходить не будем. Пошли, покажу вам, где захоронены расстрелянные монахи.
— А мы не заблудимся? — спросила Ириша.
— Нет, деточка.
Среди сосен стоял большой деревянный крест, к нему была прибита табличка с фамилиями невинно убиенных монахов. Их было около сотни. Расстреляли их в 1919 или в 1920 году. Ясно, кто. Большевики, кто же ещё.
— А в советские годы в монастыре был дом отдыха, — сказал Розов. — И я здесь отдыхал однажды с мамой. Помню, я ещё удивлялся — почему стены в доме отдыха такие толстые? И никто мне не объяснил тогда, что здесь был монастырь. А уж про расстрелянных монахов и вообще никто не заикался…
Розов думал, что жена поддержит эту тему, заинтересуется его рассказом, но она сухо промолчала, и разговор иссяк.
— Ладно, пошли дальше, — сказал Розов.
Из монастырских ворот они вышли молча и по дороге тоже не проронили ни слова. Только Ириша шла, приплясывая и напевая что-то своё. Возле кардиологического санатория было кафе «Три львёнка», где Розов предложил остановиться и перекусить.
— Три львёнка — это мы! — воскликнула Ириша. — Папа, мама и я… Хочу мороженого!
— Будет тебе мороженое, — сказал Розов.
Он подозвал официантку, заказал двести граммов коньяку, три салата, виноград и мороженое.
— Хочу два мороженых — ананасное и шоколадное! — потребовала Ириша.
— Ладно, уговорила.
