французский, немецкий и русский языки, выбрали себе торговую карьеру, которая обеспечивала им личную свободу и, что ещё важнее, независимость политических убеждений.
Они много путешествовали и, как агентам богатых купцов, им не раз приходилось из какого-нибудь полудикого азиатского уголка попадать в цивилизованную Европу.
Между нами быстро установились сердечные отношения.
Хиршфельд угощал своих гостей по старопольским обычаям. Общая приязнь окутывала атмосферу юмора и весёлых розыгрышей.
Затем Зелинский басом, от которого сотрясались стены комнаты, запел:
Хватит, братья, в уголке сидеть, Ничего не слышать, Ничего не видеть, Давайте петь!..
— Конечно, конечно же, споём. Но первый номер концерта уступим грузинам, — сказал Хиршфельд.
И тут же один из юношей вышел. Но вскоре вернулся к нам. За ним слуги внесли большой, тяжёлый, окованный ящик из красной кожи.
Из него извлекли духовые музыкальные инструменты, видом похожие на кларнет.
Грузины сели в круг посреди комнаты и все пламенно сыграли кавказскую
Музыка эта была шумлива, в быстрейшем
Прервалась она внезапно, как промчавшаяся буря, и сразу же, без всякого перерыва, без какой-либо даже самой короткой паузы, один из грузинов запел.
Текст песни (о котором мне потом рассказали) пересказывал унижения, перенесённые народом покорённой Грузии… Тенор Григория Руставолли был полон бесконечной печали.
Порой казалось, что этот дивный голос сорвётся, сломается в заглушённом рыдании… что певец разразится плачем — столько было в том голосе правдивого и искреннего отчаяния.
Аккомпаниаторы отлично подстраивались под голос певца.
Поистине, не услышав, трудно бы поверить, что с помощью такого простого инструмента, как кавказская
— Непривычное дело, чтобы музы своими дарами оделяли тех, кто служит Меркурию. Пан, видно, является исключением, владея необычно чистым и звонким голосом, — сказал я Григорию Руставолли.
Он поклонился и, смеясь, ответил:
— Поляки от веку слыли образцом вежливости и приятности в обиходе. Поэт Георгий Эристави тоже об этом поминает. А вы слышали об Эристави?
— Стыжусь, но должен сознаться, что нет.
— А ведь он долгое время пребывал среди вас. Как писатель, в 1834 г. был изгнан и перевезён в Вильно. На счастье! Можно ему только позавидовать за такое место изгнания. Потом жил в Варшаве, где выучился польскому языку. Настолько, что воспользовался этим и перевёл на грузинский импровизации «Конрад и Крымские сонеты». Эти переводы познакомили меня с вашей культурой. Когда я учился в лицее Ришелье в Одессе, то привык уважать Адама Мицкевича. Там память об Адаме жива, там всё ещё цветёт его культ среди молодёжи. Там каждый юнец знает поэзию Мицкевича, может прочесть её по памяти.
— Неужели? Что в нашем крае всё происходит так же, это не удивительно.
— И в Одессе тоже. Там тоже много поляков… И каждый счастливый обладатель напечатанной поэзии Мицкевича вынужден прятать своё сокровище, как преступление, за которое карают очень сурово. Кроме того, поэзия Мицкевича кружит среди молодёжи в списках, отдельными страницами, вырванными из книг. Пару лет тому назад, я собирал эти вырванные страницы, как драгоценные жемчужины, так что мне удалось собрать целых два тома полностью. Я давно мечтал отблагодарить господина Юзефа Хиршфельда каким-нибудь подарком за его доброту, сердечность, гостеприимство. Сейчас я могу наконец предложить ему такой драгоценный подарок. Возьми, пан!
Он достал шёлковый мешочек, который носил спрятанным на груди, и из него вынул два томика. Я взглянул на них.
Это был «Пан Тадеуш», изданный в 1834 году. «Пан Тадеуш», составленный из тех самых страничек, что кружили среди молодёжи.
«Пан Тадеуш» переходил из рук в руки… Каждому хотелось увидеть эту книжку, состоящую из страничек, которые от постоянного многолетнего чтения пожелтели и несколько истрепались.
Каждому хотелось почтительно дотронуться до них, посмотреть на эту книжку хотя бы издалека…
Нам, ещё недавно прибывшим с Родины, это издание «Пана Тадеуша» было известно.
Потому мы тактично отошли в сторонку.
Казалось, от этой книжки в скромном сером переплёте исходит странное сияние, как от реликвария в оправе из драгоценных камней.
Профессор Жоховский взял книжку. Прижал к груди.
Поднял её вверх и преклонил перед ней свою седую голову.
Солнечные лучи, преломляясь в чистых стёклах мелких форточек, словно общим ореолом окружили древнего старца и запечатлённые в печати образы и мысли гениального поэта.
Наконец профессор Жоховский открыл книжку и дрожащим от волнения голосом начал читать:
Отчизна моя! Ты — как здоровье, Лишь тот тебя ценит, Кто тебя потерял.
После этих слов послышался стон.
И тут же из наших глаз полились «чистые и обильные слёзы», слёзы тоски о возлюбленной. о той, что от нас так далека. далека. далека.
И в комнате, где минутой ранее царил весёлый говор, сгустилась тишина.
Порой лишь слышались вздохи. Иногда — шёпот…
Отчизна моя! Ты — как здоровье, Лишь тот тебя ценит, Кто тебя потерял.
— Богуславский! Токаржевский! Жоховский!
Очаровательная мечта уплыла, развеялась, как сон, когда человека вдруг грубо разбудят.
Из экстаза вывел нас резкий жёсткий голос, который пытался казаться мягким и доброжелательным.
Это был голос прапорщика.
Он стоял на пороге в окружении четырёх солдат с заряжёнными карабинами на плечах.
Это была «свита», которая должна была сопутствовать нам, полякам, отверженным, и сопроводить нас обратно в тюрьму, в Семипалатинский острог.
Щедро угощённый Юзефом Хиршфельдом и задаренный им прапорщик был необычайно доброжелателен и вежлив.
Выкрикивая наши имена, имена преступников и каторжан, он не поскупился добавить:
Настало время расставанья.
С братьями-изгнанниками, с грузинами, с Никитой Николаевичем Тарасовым, со всеми окружающими. На прощанье долго и крепко обнимали друг друга.
Ничьи уста не смели сказать: «До свиданья!».
Ибо сердце разрывалось от смутного предчувствия, что не скоро мы сойдёмся и не встретимся таким кружком, полным сердечности.
«Пана Тадеуша» на прощание тоже приветствовали долгими и горячими поцелуями.
— Эти поляки… не пойму я их! Вот прочитали патриотическую книжку и, кажется, уже готовы в любую минуту кинуться в огонь, лететь на край света, угодить в тюрьму, пройти сквозь строй, идти на каторгу… Любопытно, хоть кто-нибудь из наших, для примера, ну!.. Радищев [25], допустим, хотел бы нарваться на такие беды?.. Странный народ эти поляки! Бог с ними! — вполголоса рассуждал сам с собой Тарасов, а прапорщику, повернувшись, скомандовал:
