Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

крайней мере, в эти первые минуты неожиданной встречи.

— Тихо как, — сказал я.

— Завод грохочет, — откликнулся Федя. Тогда я вспомнил опять детство, Федин необыкновенный слух, наши игры, когда вдоль улицы в розовом свете летнего вечера долго после беготни стояла не разносимая безветрием нежная сухая пыль, такие же вечера у реки под большими тихими звездами, вспомнил наш класс, теперь уже разошедшийся по жизни в разные концы и пределы. И что-то вроде вины проснулось во мне, и я спросил:

— Федя, а помнишь, в пятом классе сочинение по Шишкину писали?

— Как не помнить, помню. Ещё бы. Хоть бы кто сообразил, что я чистую правду писал. Все смеяться скорей.

— Ну как же правду? Сосны выше трубы! Он привстал на локте, потом сел.

— И ты не понял ничего! Да со мной это в детстве было, ещё до школы. Я сам был с подсолнечную шляпку, а всё помню: поехали с дедом в поле, сосны не хуже, чем на картине, — под небеса, пчёлы как вертолёты. Дед уснул на телеге, храпит — лошадь пугается. А я что — пупком сверкаю, смотрю, как паутины серебряные летят. Лошадь идёт, куда хочет, дед спит, а я забыл всё на свете — гляжу только на сосны, как они над телегой наклоняются, наклоняются, когда к ним ближе подъезжаешь — и вот сейчас упадут! Но не падают!

И, опять слушая Федю, подумал я, как давно всё это было — и сочинение, и Санька, и одноклассницы, которые давно повыходили замуж и народили детей.

Я позавидовал Феде — ведь никогда мне не слышать мира так, как он слышит. Никогда. И я пожалел его: он один такой, и никто его не поймёт, и никто ему не простит редкого дара.

На заре я проснулся и, пока смотрел за медленным движением поплавка, плывущего в редком радужном тумане, Федя всё укладывал и укладывал, отказавшись от помощи, тяжёлые, пахучие охапки травы в свою небольшую лодку. Лодка огрузла, и головки цветов и стебли трав окунулись с бортов в воду.

Мы попрощались, и он уплыл, растаивая и увеличиваясь в тумане, только вёсла долго ещё были слышны мне.

…Я лёг на песок и закрыл глаза. Я увидел: вот в тёмном и тёплом сарае стоит сейчас тихая добрая скотина и ждёт, когда придёт добрый Федя. Он бросит ей охапку травы, возьмёт ведро и начнёт доить, сладко облегчая большое коровье вымя. Федя торопится, не хочет, чтобы кто-нибудь увидел, как он доит корову.

Сено ей он косит по ночам — чтобы не смеялись злые люди.

Страницы Международного сообщества писательских союзов Рамис Рыскулов Лебединый любодень

На Иссык-Куле

На Иссык-Куле лебедино —
По берегам и там, глубинно,
Где призрачен прозрачный день,
И в поднебесье лебедино.

Не облака в озёрной сини —
То лебединые гордыни
Скользят по волнам и лучам
Со дней древнейших и доныне.
Они живут — не обитают,
Летают с трепетом и тают
В затонах и моих глазах, —
Мои желания витают.

В дали с зелёной пеленою
Белеет лебедь неземною
Красой иль парус на ветру,
Платок, палатка ль под скалою?

О, белокрылых вольниц горны,
Поющие полёт и горы,
Лучи и облачные клубы, —
Мне любы, неизменно любы.
И лёт, и белокрылья сень,
Весь лебединый любодень
Мне суждены, как слова судьбы.

Арбузы, плывущие по реке (фрагмент)

Светлело межгорье, дождями омытое,
В реке полноводной, арбузами полная,
Качнулась арба — и о камни разбитые
Арбузы поплыли, подхвачены волнами.

…Поныне во взоре моём, осенённые
Долинного детства рассветными росами,
Арбузы плывут — тюбетейки зелёные,
Наполнены влажными алыми розами.

Перевод Евгения Колесникова

Я энергичен