плодится только озлобленная голь и нищета. И ведь из-за таких вот недопечённых «литературных работников» литинститутский диплом теперь вообще ничего не значит, даже если он был получен десять, двадцать, тридцать лет назад.
М. С. Разумеется, нас интересует судьба «ЛУ». Что ждёт журнал в ближайшем будущем?
М. Л. В ближайшем будущем (во всяком случае, когда будет опубликовано это интервью) у журнала появится новый главный редактор. Дальнейшая судьба этого издания мне, разумеется, неизвестна, но могу предположить, что произойдёт возврат к состоянию 2008 года, когда «Литературная учёба» существовала уже более пятнадцати лет практически вне литпроцесса. О журнале попросту все забыли. В таких условиях мне и пришлось начинать работу, результаты которой были, в конце концов, кое- кем замечены и оценены. Мне говорили, что вот появилась-де некая живая альтернатива сухо- академическим «Вопросам литературы». К сожалению, за время почти трёхлетней работы удалось немногое. Например, сделать журнал «местом силы», широкой площадкой для новой критики я так и не смог. Дело в том, что в «лу», пользуясь до боли знакомой терминологией, надстройка совершенно не соответствует базису. О своих проблемах плакаться не буду, скажу только, что каждый номер собирался буквально каким- то чудом. Поработав в «Лит-газете» и достаточно понаблюдав за другими редакциями, могу авторитетно заявить: ни одно издание подобного уровня не могло бы просуществовать в таких условиях и полугода! «лу» и меня всё же хватило на большее. Я слышал о желании владельца наполнить журнал подростковой литературой. Не представляю, как это удастся сделать без необходимых средств, но всё-таки желаю успеха.
М. С. Как Вы думаете, вернётся ли русская литература к традиционной для себя миссии духовного поиска, нравственного подвижничества, а русские писатели — к необходимости быть «инженерами человеческих душ»? А главное — нужно ли это? И если нужно — то кому? А если вернётся, то есть ли уже симптомы, какие-то признаки этого движения?
М. Л. Русская литература никогда и не прекращала этой своей миссии. Да, в ней временно возобладали, как я уже говорил, противоестественные для неё тенденции. Но ведь есть и не поддавшиеся, не продавшиеся писатели! Их не так уж много, их, как всегда, единицы. Не нужно искать их среди воинствующего андеграунда или между так называемыми патриотами, чаще всего, просто малокультурными мракобесами. Но вот они-то, эти единицы, и продолжают миссию русской литературы. Я, например, знаю одного очень крупного прозаика. В советское время он принципиально не печатался — не хотел, так сказать, сотрудничать с режимом. Не то чтобы как-то «диссидентствовал», а просто жил своей особой жизнью, имевшей мало общего с реальностью строителей коммунизма. Только такой жизнью, полагаю, и должен жить настоящий художник. Так вот. Когда Союз развалился, одних мерзавцев у власти сменили другие. И лизоблюды, подъедалы от искусства тоже сменились. Одни перегрызли других. Что же сделал наш писатель? Продолжил жить своей параллельной жизнью — до лучших времён. И знаете, даже если эти «лучшие времена» настанут через двадцать, сто, пятьсот лет, только у таких писателей и будет шанс «воскреснуть» тогда в своём тексте, ибо это именно их рукописи не горят.
Уже в гостинице, пакуя к отъезду сумки, я не могла отделаться от мысли, что нынешние московские встречи объединены для меня какой-то важной темой. Не зря дома, накануне, я ввязалась в Интернете в споры, инициированные Экспериментальным творческим центром. Не зря ломала копья с его красноярскими активистами.
Предчувствия меня не обманывают… атмосфера заметно электризуется. И растущий магнетизм социального пространства всё сильнее притягивает нас друг к другу. Нас. То есть — средний класс. Пусть — в довольно-таки нетривиальной его модификации. Но всё же.
Жизнь без героев? Вспоминаю встревоженный голос Владимира Алейникова, несколько раз звонившего мне в аэропорт, — договориться о встрече. Встретиться не удалось: здоровье поэта подорвано годами мытарств и отчаяний; накануне был трудный день — и Владимир Дмитриевич от волнения всё-таки слёг. Спустя несколько суток — он уже писал мне из Коктебеля. Великолепные в своей классической ясности стихи — не итожащие судьбу, отнюдь! Насыщенные тем самым предгрозовым электричеством, которое побуждает нас пробовать на прочность и понемногу трансформировать мир вокруг себя. Вспоминаю Наташу Слюсареву, её хорошую улыбку, её квартиру, наполненную рукотворными чудесами (художница, переводчица и писатель — она причастна творчеству далеко не косвенно и, кажется, ко всем его мыслимым метаморфозам), изысканный ужин, который она приготовила для нас с Мишей… а мы задержались с визитом чуть ли не на шесть часов! Не по своей вине, конечно, но до сих пор неловко, что она так долго нас ждала. При этом — с её стороны — ни тени раздражения или упрёка. Только радость и готовность к общению.
А те, кто моложе? Вспоминаю Алёшу Караковского, Серёжу Арутюнова, Максима Лаврентьева, Машу Полянскую… наконец, неутомимого подвижника, который иногда представляется мне прямо Зевсом каким-то Олимпийским, Женю Степанова. Это — новые люди! Много и толком знающие, внутренне свободные, бесстрашные, целеустремлённые… словно специально вызванные к активности вот этой предгрозовой метафизикой, которая явно и неявно питает их своей энергией. Очень разные. Трезвые (иногда — до мрачного сарказма). Ироничные (иногда — до откровенного «стёба»). Без эгоцентрических предрассудков (что, пожалуй, самое главное). Но и без наивных упований на всесилие жизненного самотёка. Умеющие делать дело. И то, которое «бизнес». И то, которое — «благо».
При этом — очень живые, очень сложные… Очень люди.
Становится легче дышать при мысли, что они есть.
Нас не так мало, как может показаться среднестатистическому телезрителю или обозревателю блогосферы. И, в общем, ничего, что между нами чаще всего — сотни и тысячи километров физического пространства.
Мы найдём друг друга. Мы возьмёмся за руки. И тогда.
ДиН реплика
Дмитрий Косяков[9]
Традиционное и актуальное как опознавательный код
Очень часто приходится слышать, что люди делятся по принадлежности к той или иной культурной традиции. Считается, что тот, чьему сердцу милы звуки балалайки, никогда не сможет понять того, кто предпочитает волынку или тамбурин. Конечно же, дело не в одних только музыкальных инструментах, к ним прилагается определённый костюм, конкретная литературная традиция, язык, стиль танца и т. д.
В этой связи самым страшным преступлением считается смешение культурных кодов. Например, шотландец в традиционном костюме, отплясывающий африканский народный танец, будет считаться осквернителем как шотландской, так и африканской культуры.
По сути эти воззрения являются отголосками цивилизационной теории. По культурным кодам человек определяет свою и чужую национальную идентичность, обретает спасительное чувство принадлежности к роду, воспринимающееся как суррогат бессмертия. Выказать неуважение к национальной культуре значит посягнуть на расторжение связи с предками, что для архаического сознания — табу.
Но, помимо традиционных видов творчества, существуют новые художественные направления, равно воспринятые населением разных стран. Их приверженцы так же ощущают единство с теми, кто разделяет их художественные вкусы, и зачастую с трудом находят общий язык с поклонниками других течений. Так, в своё
