военно-морской базе в Тулоне, где в настоящее время конструируются четыре подводные лодки по самому современному образцу. Сверхсекретно. Короче, мой лейтенант сказал, что две из них предназначаются для национального флота, одна для Греции и одна для Португалии, а, насколько мне известно, это две последние фашистские страны, которые остаются в Европе.
— Нет, к сожалению, не последние, — сказал Дорт.
— Во всяком случае, так сказала Кандис.
— И она собиралась проникнуть туда с бомбой в каждой руке?
— Не смейтесь надо мной.
(Позднее он сказал, что, с одной стороны, рассматривать Кандис как секретного агента, которому была поручена разведывательная миссия или саботаж, казалось ему инфантильной гипотезой. Но с другой — госдепартамент передал ему некоторые документы, подтверждающие принадлежность Кандис к левым экстремистским группировкам кастро-маоистского направления. Однако это не казалось бы серьезным, если бы каждое лето она не проводила каникулы в разных странах и всегда по одному и тому же сценарию: автостоп и бродяжничество. И всегда в одиночку. В первый раз это были страны Латинской Америки: Гватемала, Никарагуа, Гондурас, во второй раз — Ирак, в третий — Сан-Доминго. Подозревали также, что она подпольно посетила Кубу. В Европу она приехала впервые, но нельзя было исключить того, что ее путешествие было лишь крышей для политического или подрывного акта. Поэтому, как только Карлин покинула его комнату, он сразу позвонил американскому атташе в посольство.)
Дорт работал всю ночь. Он дважды звонил в Нью-Йорк, чтобы выяснить кое-какие детали. В пять часов утра с рюмкой виски в руке он спрашивал себя, решится ли он на этот рискованный шаг. В конце концов, он приехал, чтобы рискнуть, и ему за это платят. Все зависело от того, как представить факты. Он перечитал свою статью, добавив большое количество вопросительных знаков и многоточий, а в семь часов передал толстый конверт портье отеля с просьбой срочно отправить его. После чего он бросил окурок в биде и пошел спать.
Все были к нему очень внимательны. Прежде всего, его жена (он всегда говорил «моя жена», хотя они уже в течение двух лет были разведены), называвшая «иронией судьбы» то, что последние четыре дня он был подозреваемым номер один. В барах Сен-Жермен-де-Пре, которые он посещал теперь чаще чем когда-либо, так как ему не надо было больше ходить на службу, Бернар Вокье встречался со старыми друзьями, дававшими ему бесполезные советы, которые он терпеливо выслушивал. Один советовал ему заняться спортом, другой — отправиться на Канарские острова, третий — принимать транквилизаторы. Ни один из них ни разу не обмолвился о причине его недуга, о длительных допросах следователя, о статьях в прессе. Он не сомневался в том, что все они считали его виновным, но прощали его грех. На протяжении всей его жизни к нему относились с оттенком снисходительности, чтобы он ни делал: столкнул ли он в бассейн маленького Арно, когда ему было семь лет, пользовался ли шпаргалкой на экзамене, затем эта история с чеком без обеспечения в двадцать два года, быстро замятая отцом, наконец, его развод и многочисленные предшествовавшие ему «глупые» адюльтеры — все ему прощалось.
На самом деле в этот период (Бернар признал это, когда все было закончено) он был на грани нервного истощения. Отец старомодно называл его неврастеником и тщетно уговаривал обратиться к своему другу, профессору-невропатологу. Трагедия заключалась в том, что чем больше он был подвержен депрессии, тем больше его считали виновным. Оппозиционные газеты открыто задавали теперь вопрос: почему он до сих пор на свободе? И тут же давали ответ: благодаря политическим связям его отца. Участь папиного сыночка, преследовавшая его всю жизнь (и помешавшая ему, как он считал, стать настоящим мужчиной), принимала теперь драматический оборот, что он пытался, между прочим, объяснить судье Суффри.
— С истиной я справляюсь еще труднее, чем с ложью, господин судья.
— Объясните, пожалуйста, чтобы я вас понял.
— Так было всю мою жизнь. Мне никогда никто не верил, что бы я ни говорил. Стоило мне открыть рот, и все начинали снисходительно улыбаться. Мне верили только, когда я лгал.
Судья подумал про себя, что необходимо подвергнуть его психиатрическому обследованию.
— Но если вы невиновны, то чего же вы боитесь?
— Теперь уже ничего.
— То есть?… — Судья улыбнулся и заговорил дружеским тоном: — Если вы виновны, это будет тяготить вас, вы не сможете долго носить этот груз.
Суффри испытывал «некоторую симпатию» к Бернару Вокье: он называл это чувством любви, которое испытывает змея к птице, готовясь поразить ее.
— Начнем сначала… (Это был уже седьмой раз, когда они начинали сначала, и Бернара уже мутило от этого.) Вы утверждаете, что расстались с нею пятнадцатого июля, договорившись, что она сообщит вам в телеграмме о месте, где будет находиться тринадцатого августа, чтобы вы могли присоединиться к ней. Но вы не получили телеграммы, однако теперь, спустя три месяца после начала следствия, вы утверждаете, что получили открытку из Сен-Тропеза, датированную первым августа, и я читаю (он достал открытку из папки): «В Марселе тринадцатого августа как договаривались». А договаривались вы о свидании в баре «Сюркуф» на углу де ля Канебьер, в двадцать часов… Итак, вы приезжаете в Марсель тринадцатого августа, она тоже. И вы уверяете, что не встретили ее?
— Я прождал ее в этом баре добрую половину ночи.
— Подумайте. Вы ведь умный человек…
— Я не виноват в том, что она не пришла.
— Зачем же она приехала в Марсель, если не за тем, чтобы встретиться с вами?
— Подумайте. Вы ведь умный судья.
— Очень порочная система защиты. Не надо быть дерзким.
— Разве это дерзость сказать, что вы умный судья?
— Я не умный, но я добросовестный. Есть три варианта. Первый: вы ее встретили, как договорились, и три дня спустя убили. Второй: вы ее встретили, но невиновны, но вы что-то от нас скрываете. Третий: вы ее не встретили.
— Вот именно, господин судья, — он улыбнулся ангельской улыбкой, перед которой никто не мог устоять. — Это прекрасный пример истины, которая в моих устах звучит ложью.
— Гм… — сказал судья, откинувшись на спинку кресла.
Накануне он беседовал в течение двух часов с прокурором Деларю.
— Уцепиться не за что, Суффри. Любой начинающий адвокат разобьет ваши доводы в два счета.
На что судья отвечал:
— Этот парень — невропат. Пока я допрашиваю его как свидетеля, он держится, но стоит предъявить ему обвинение, и он скиснет. Если я отправлю его в тюрьму, он сломается на третий день.
— Вы не можете предъявить ему обвинение без весомых доказательств. Вернее, вы могли бы, — добавил прокурор, прочистив горло, — если бы он не был сыном Вокье. Я звонил в министерство юстиции, — сказал он более твердым голосом.
— И какой получен приказ?
Шутки Суффри были не самого изящного толка. Прокурор сделал нетерпеливый жест:
— Не говорите глупостей! Нам советуют быть предельно осторожными, это все.
— Это все, — повторил Суффри. — Но это много.
— Вы меня знаете, Суффри, если бы вы мне предложили что-нибудь стоящее, я бы первый уцепился за это и пошел бы до конца. Но у нас ничего нет. Ничего, кроме совпадения, я повторяю это.
— Они оба приезжают тринадцатого в Марсель. У них есть договоренность о свидании. Ее больше никто не видел; шестнадцатого ее убивают. И вы называете это совпадением?
— А какой у него мотив?
— Невропатия. Он влюблен в девушку, которая спит с первым встречным. Ревность, страсть, алкоголь…
— Хорошо, — сказал прокурор. — Но нам нужно признание… признание до обвинения. В противном случае мы многим рискуем. Сколько вам лет, Суффри?
