— И ты утверждаешь, что она превысила дозу и…
Сольнес казался совершенно растерянным. Он закрыл глаза пальцами, а когда отнял их, то его глаза были влажными.
— Не знаю, как вам объяснить. Она никогда раньше не принимала героина, я в этом уверен. Она мне даже сказала, что теперь в жизни появился смысл, что она жила только ради этой минуты, что она все время только шла к ней. Она стала как одержимая и приняла слишком много. Я сказал ей об этом.
Наступило долгое молчание. На швейцарской границе Бретонне показал свое удостоверение, почти не останавливаясь, а несколько минут спустя они переехали французскую границу.
— А что было потом? — мягко спросил Бонетти.
— Мы проснулись около десяти часов; стояла великолепная погода. Днем мы купались и загорали, не прикасаясь к пакету. Вечером мы поели консервы с хлебом и фрукты, и после этого она взяла в руки пакетик. У меня было такое ощущение, что она мечтала об этой минуте весь день. Мне следовало остановить ее, но она была так трогательна. — Сольнес закашлялся, пытаясь скрыть свое волнение, затем натянуто улыбнулся: — В новичках-наркоманах есть что-то магическое. Это как бы их первая встреча с идеальным любовником.
— Короче, — сказал Бонетти, — когда ты заметил, что она умерла?
— В середине ночи… Еще до рассвета. Меня охватил дикий ужас, не знаю, можете ли вы себе представить это.
— Нет, — сказал Бонетти, — и даже не хочу пытаться.
— Не стоит быть грубым, — сказал Сольнес.
Он произнес эти слова с чувством собственного достоинства. С какой-то даже волнующей важностью, и Бонетти подумал, что за все время, которое он его знает, он впервые походил на мужчину.
— Извини меня, — мягко сказал он.
— Сначала я решил бежать и звать на помощь, — сказал Сольнес. — Но потом я подумал: о какой помощи может идти речь, если она мертва? Она была действительно мертва, и глаза ее остекленели. Разумеется, мне следовало обратиться в полицию, но я сам находился под воздействием наркотика и воспринимал все не так, как в нормальном состоянии…
— Я знаю, — сказал Бретонне. — Вчера вечером вы нам долго рассказывали о вашем маленьком чертенке…
Сольнес улыбнулся и щелкнул пальцами:
— Шоу-бизнес, господин комиссар, шоу-бизнес. Успех, бум. Все это внезапно обрушилось на меня, но в то же время это все было так ненадежно. Я боялся, что эта история сотрет меня в порошок, а я не хотел еще пока сходить со сцены. Я просто не понимал тогда, что в любом случае я был уже стерт.
Он умолк, и никто не обронил больше ни единого слова до самого Парижа, куда они приехали в семь часов вечера. В городе шел дождь и было темно. Машина остановилась на набережной Орфевр перед домом № 36. У входа в здание их поджидала группа фоторепортеров, держа наготове свои аппараты. Когда Сольнес вышел из машины, они радостно устремились ему навстречу.
Процесс в суде присяжных проходил одиннадцать месяцев спустя. Адвокат Вольфром произнес одну из своих самых великолепных речей, которая ничего не дала. Во время дебатов он категорически возражал против употребления слова «убийство», в то время как речь шла просто о несчастном случае, но и это ничего не дало. Такие юридические понятия, как убийство по неосторожности или по неосмотрительности, никак не вбивались в головы присяжных, перед глазами которых стояла чудовищная картина жуткого камуфляжа, последовавшего за кончиной Кандис Страсберг. Они не могли быть милосердными к человеку, который вторично убивал то, что уже было мертво, и это определило их приговор. Эмоции возобладали над разумом. Метр Вольфром взволнованно ходил по залу суда от одной группы журналистов к другой и повторял, что он «получит» двадцать лет, вот увидите… и никакой гильотины. И он их получил.
В центральной тюрьме Енсисхайме, где в настоящее время содержится Кристиан Сольнес, ему случается в некоторые вечера давать концерты перед зрителями, облаченными в одежду из грубой ткани, компаньонами по камере. Все его диски были изъяты из продажи.
Отсидев восемь месяцев за ограбление виллы в де Горде и за похищение двух велосипедов, Маттео Галлоне вернулся в Сет, где за это время его брат пристроил к гаражу флигель, предназначенный для Маттео. Женевьеве пришлось смириться, коли она вышла замуж за итальянца.
После ареста виновного комиссар Бонетти был назначен главой Сюрте в Ницце. В его сорок лет это была великолепная карьера. Именно здесь, в своем новом просторном кабинете, окна которого выходят на площадь Гюинемер и на порт, он узнал однажды утром в феврале 1968 г. об аресте убийц Марчелло Анжиотти, двух марсельских бандитов из банды братьев Лардини, не поделивших между собою похищенные во время ограбления ювелирного магазина украшения. Убийство Марчелло не имело, таким образом, никакой связи со смертью Кандис Страсберг. Бонетти пришел к этому выводу на втором месяце расследования. Он был единственным в этом деле, кто почти не сделал ошибок.
Прокурор Деларю умер еще до слушания дела в суде присяжных. Судья Суффри должен был один нести ответственность за профессиональную ошибку, которую он не совершал, но которую ему не могли простить в министерстве юстиции, так как результаты аутопсии с самого начала направили следствие по ложному пути. Судья Суффри не был повинен в огрехах судебной экспертизы, но это послужило предлогом, чтобы наказать его за попытку скомпрометировать одно влиятельное и высокопоставленное лицо. По крайней мере эти подозрения будут мучить его еще долгие годы, которые ему суждено провести в своем маленьком кабинете в Тарасконе.
Жандармерия была официально поздравлена военным министром. Факт неопровержимый: без упорной, терпеливой и методичной работы сотен жандармов обнаружение виновного было бы невозможно. Материальный же эффект этого поздравления ощутил на себе командир эскадрона полковник Кампанес, назначенный атташе кабинета в Главном управлении жандармерии в Париже. Это была мечта всей его жизни.
Постепенно Лоран Киршнер заставил забыть о своих заблуждениях, которые он называл «ребячеством», сначала жену (что было нетрудно), а затем и деловые круги, в частности представителей Национальной обороны, что было нешуточным делом. В мае 1967 года он заключил выгодную сделку по поставке оборудования в Федеративную Республику Германии, и его завод обрел новое дыхание.
Бернар Вокье, на удивление всем друзьям и в первую очередь его бывшей жене, неожиданно круто изменил свой образ жизни. Он вступил в партию своего отца и организовал внутри нее движение по борьбе с наркотиками и главным образом в среде студенческой и рабочей молодежи.
Председатель Вокье, впрочем всегда утверждавший, что «молодость проходит» (а Бернару уже было тридцать лет), прочил своего сына в депутаты парламента.
В один апрельский день 1966 года, когда на Лазурном берегу шел дождь и весь окружающий пейзаж, обычно пленяющий своим очарованием, вызывал шемящую тоску, Лилиан Дорт и Карлин обменивались прощальными фразами.
— Но ты понимаешь, — говорила она ему слабым голосом подстреленной птицы, — я всегда знала, что этот день наступит, но я не хотела об этом думать. Лиль, разве нет никакой возможности…
— Я использовал уже все существующие, — сказал он, гладя ее по руке. — Господи, Карлин, как мне было с тобой хорошо!
Они сидели в просторном зале ресторана совершенно одни, не считая метрдотеля.
— Оставь Господа, — сказала она. — Я уже давно хочу задать тебе один вопрос, Лиль. Когда ты повез меня на побережье, ты уже знал тогда, чем это кончится?
— Почему ты думаешь, что я сделал это умышленно?
— Потому что ты отъявленный негодяй, — сказала она смеясь. — Но что же я теперь буду делать одна?
— Я постараюсь вернуться летом… или осенью.
— Ты сам веришь в это?
— Нет, дорогая.
— Хорошо, уходи. Твой самолет вылетает через час. Ты не обидишься, если я не поеду провожать
