шерсти я вряд ли найду бирку из прачечной или фамилию портного. Даже любимое вещественное доказательство всех Шерлоков Холмсов — грязь из-под ногтей — вряд ли сообщит мне что-либо важное. Короче, все это глупо. Если мои коллеги узнают об этой вылазке, они будут так смеяться над моей дуростью, что мне придется приклеивать фальшивую бороду, входя в контору.
Предаваясь столь горестным раздумьям, я достиг наконец жилища Дэдэ. Типичная трущоба. В крыше дырки — специально, чтобы облегчить доступ Деду Морозу. Дверные петли сляпаны из двух коробок из-под сардин, а в окнах стекла мирно соседствуют с кусками картона.
Догадываюсь, что в золоте Дэдэ не купается.
Кидаю взгляд на часы. Почти три часа ночи. Не самое общепринятое время для визитов. Не сомневаюсь, что уже с завтрашнего дня мой поход по округе будет прокомментирован аборигенами сверху донизу. В долгие зимние вечера он будет излагаться сразу вслед за историей о сером волке.
Сон у мусорщика буквально свинцовый. Я колочу в дверь, вопя: «Эй, Дэдэ!», без всякого результата. И лишь через четверть часа, когда я уже подумываю, не пора ли перестать надрываться, изнутри слышится мощный зевок. Потом кто-то ворчит, потягивается, откашливается…
— Эй, Дэдэ! — снова ору я.
Слышу ленивые, шаркающие шаги. Потом чиркает спичка — раз, другой, третий: наверняка отсырела. «Дерьмо», — бурчит пропитой голос, и я понимаю причину столь беспробудного сна: обитатель хижины просто-напросто мертвецки пьян.
Наконец, отказавшись от бесплодных попыток зажечь свет, он на ощупь добирается до двери и отодвигает засов. Я уже приготовил электрический фонарик и в тот момент, когда дверь открывается, включаю его — по опыту знаю, что в таких обстоятельствах неожиданный луч света действует не хуже хорошего удара по морде.
Внезапно высвеченная, передо мной во всех деталях предстает дикая, опухшая физиономия с глазами потревоженной средь бела дня совы.
— Привет, Дэдэ, — мило здороваюсь я, вталкиваю его в помещение и вхожу следом. Осматриваюсь и преисполняюсь к обитателю хибары невольного уважения: он умудрился свести проблему меблировки практически к нулю. Похоже, в душе этот тип — своего рода авангардист. Посреди комнаты он водрузил ванну в стиле Карла Десятого, доверху набив ее сеном. Ночью она служит ему кроватью, а днем, накрытая крышкой, — столом. На секунду задумываюсь: достанет ли у кого-нибудь ума, когда обитатель хибары преставится, отпилить у ванны ножки? Получился бы первоклассный гроб…
На хлипкой этажерке замечаю керосиновую лампу, а на полу — коробок и рассыпанные спички.
— Как думаешь, Дэдэ, — как можно дружелюбнее обращаюсь к мусорщику, — если зажечь эту лампу — сможем мы увидеть друг друга?
— Спички отсырели, — хрипит он.
— Просто ты не знаешь, с какой стороны они зажигаются. Сейчас посмотрим.
Я зажигаю лампу, поправляю чадящий фитиль и засовываю мой электрический фонарик в карман. И тут же разражаюсь гомерическим хохотом, только сейчас обратив внимание на изысканность костюма собеседника. Кроме залатанной рубашки, на нем ничего нет. Однако он настолько не отошел после вчерашнего, что ему совершенно наплевать, прикрывает какая-нибудь тряпка его яйца или они болтаются на свободе. Сейчас он куда больше озабочен тем, кто это столь неожиданно к нему пожаловал.
— Здравствуйте, — вежливо бормочет он.
Я тронут.
— Почему бы тебе не надеть свои штаны, Дэдэ? — столь же вежливо интересуюсь я.
Он наконец замечает, что не вполне одет, и торопливо запихивает свое жалкое мужество в вытертые вельветовые брюки.
— Не пугайся, дорогой, — продолжаю я, — мне только нужно кое о чем тебя спросить.
— О чем это? — каркает он.
— Помнишь ту белую собаку, которую задавили на дороге? Что ты с ней сделал?
— И вы о том же? — бормочет пьяница.
— Как это — о том же? — я аж подпрыгиваю от неожиданности.
Дэдэ трет глаза и, судя по всему, отчаянно пытается привести в действие свои одеревеневшие мозги.
— Чевой-то? — вопрошает он.
— Почему ты сказал, что я о том же?
Он снова трет глаза, и, кажется, на сей раз туман в его голове малость проясняется. До него потихоньку начинает доходить, что мое присутствие в его хибаре в такой час не соответствует не только правилам приличия, но и французскому законодательству.
— Чего вы от меня хотите? — ворчит он. — Собаку? Нет у меня собаки.
И я внезапно вижу в его глазах безумный страх. Та-ак! Это еще откуда? Чего он так внезапно испугался?
— Я не говорю, что у тебя есть собака, дружище, — увещеваю его я, — Просто хочу поговорить о белой собаке. Помнишь, ты подобрал ее на дороге? Куда ты ее дел?
Дэдэ не отвечает, лишь молча переминается с ноги на ногу.
— Не стоит играть в прятки, — мягко говорю я. — Отвечай лучше: куда ты задевал ее скелет?
И тут начинается непредвиденное: Дэдэ плачет. Я обескуражен. Он ревет, как маленький, задыхаясь от рыданий, смахивая грязными лапками слезы, пуская слюну и подвывая. У меня внутри все аж переворачивается, как машина на ходу во время гололеда.
— Ну, папаша, — мурлычу я, кладя руку ему на плечо. — Что это с тобой приключилось? Что за страшное горе?
— Это не я, — хнычет Дэдэ. — Правда, не я.
— Что не ты?
— Не я взял ее ошейник!
Глава 4
А, парни? Признайте, что у крошки Сан-Антонио есть нюх! Каким идиотизмом казалось с первого взгляда искать этот злосчастный собачий труп. Я, правда, и до сих пор не знаю, зачем он мне нужен, — чтобы это выяснить, надо переждать, когда Дэдэ перестанет хныкать. Не трудно сообразить, что его слезы в немалой части состоят из выпитого вчера красного вина. Из всех человеческих огорчений огорчения пьяниц — самые искренние, но и самые короткие. Не проходит и нескольких минут, как мой собеседник обретает утраченное равновесие. Он успел отрезветь, и взгляд его меняет выражение. Теперь передо мной не престарелый мальчик, витающий в облаках, а крестьянин, унаследовавший от бесчисленных поколений предков хитрость и недоверчивость. Рот у него на запоре, а глазки так и бегают.
— Вот и хорошо, Дэдэ, — одобрительно кидаю я. — Вижу, ты снова в форме. Читать умеешь?
Он кивает.
Достаю удостоверение.
— Видишь? Большими буквами: «полиция».
Для любого обывателя это конец. Когда перед ним произносят это слово, он вянет, как осенний салат. Дэдэ — не исключение. От испуга он икает. Потом его охватывает дрожь.
— А теперь я проясню тебе твое положение, — задушевно говорю я. — Вариант первый: ты мне выкладываешь все, что знаешь насчет дохлой собаки. Я уверен, что кое-что ты знаешь, — у меня свои сведения. Вариант второй: ты молчишь. Тогда я достаю свой шпалер и у тебя начинаются неприятности. Какие? Трудно предсказать заранее. Ты меня понимаешь?
— Но я же ничего не сделал, — бормочет он. — Я ничего такого не сделал…
— Знаю, — прерываю, я. — Никто и не упрекает тебя в том, что ты что-то сделал. Просто ты знаешь вещи, о которых вот сейчас, немедленно, мне и расскажешь.
