Выходил в зимнюю, с малиновыми снегами Москву, где начиналась его любовь к Вале, студентке университета, изучавшей русский язык. Они встречались среди солнечных переулков в районе Мещанских улиц. Среди синих, летящих под фонарями метелей на Трифоновской, по которой двигался скрипучий, с замороженными окнами трамвай. У красно-зеленого, колючего, как цветущий в снегах чертополох, храма Василия Блаженного. В белом зале консерватории с серебряными трубами органа. В Третьяковке, куда она водила его, рассказывая будущему пехотному офицеру о владимирских и псковских иконах. Она знала множество увлекательных, неведомых ему вещей. Была говорливой, насмешливой, подтрунивала над ним, называла: «Мой офицер». И среди прогулок, прощаний у ее сумрачного старинного подъезда, в мгновенья внезапной неловкости, когда ему хотелось поцеловать ее близкие дышащие губы, он чувствовал – что-то созревает в их отношениях, приближается, чудесное и пугающее. День, что он теперь вспоминал, был похож на иконостас, где среди золота, лучистого блеска, малиновых и голубых лампад вставали незабываемые видения, каждому из которых он молился.
На воскресной электричке они отправились за город, на лыжную прогулку в деревню, где в детстве он жил на даче у тети Поли, маленькой говорливой старушки, напоминавшей своими сказками, плетением половиков, мурлыкающим премудрым котом пушкинскую няню. Электричка неслась в морозной метели сквозь солнечные пригороды, краснокирпичные ангары, курчавые сиреневые дымы, туманные дубравы и рощи, разноцветные поселки, голубые от снега и блеска поля. Еще на перроне, когда входили в вагон, устраивались на желтых деревянных скамейках, укладывали на полку лыжи в чехлах, она снимала пушистые варежки, разматывала розовый шарф, и он видел, как нежно белеет шея у ворота ее теплого свитера, и она удобно, словно птица в гнезде, устраивается у окна, и вагон наполняется длинноносыми старухами, везущими с рынка пустые корзины, подмастерьями, подгулявшими после ночной смены, разбитными парнями и девахами, лузгающими семечки, печальными и строгими женщинами в черных платках, едущими то ли с похорон, то ли в дальние монастыри на богомолье, – еще на платформе ему вдруг подумалось, что они отправляются не просто на лыжную прогулку, а в длинное странствие, из которого, быть может, им нет возврата в прежнюю жизнь, где они жили порознь, и эта зеленая, с заиндевелыми окнами электричка увозит их обоих в иную судьбу.
Мчались мимо Снегирей с белыми ослепительными березняками, солнечной опушкой, перечеркнутой голубым и рыхлым заячьим следом. Мелькнула Истра, похожая на кошелку румяных яблок. В морозном тумане, розово-зеленый, в башнях и золотых куполах, проплыл Новый Иерусалим.
– Ты так смотришь на меня. О чем думаешь?
Он не ответил. Знал, что она, сидящая перед ним, с маленькой пестрой варежкой на коленях, с теплой, нежно дышащей на шее жилкой, с радостными, отражающими солнечный мир глазами, она – его любимая, ненаглядная, суженая. Их подхватила звенящая электричка, несет обоих в уготованное им будущее.
Они вышли в Холщевиках, под огромными косматыми елями. Оказались в студеной синеве, где высоко, среди янтарных пятен, краснели шишки, а внизу, у корявых стволов, струилась лыжня. Он ставил в два узких желоба свои зеленые остроконечные лыжи и ее, голубые. Застегивал ей крепления, помогал вдеть в ременную петлю руку в пушистой варежке.
– Чудесно! – сказала она, толкнувшись скрипнувшей палкой, преодолев малый льдистый отрезок лыжни. – Я загадала желание. Кто встретится на пути, у того спрошу заветное слово. Оно будет нас всю жизнь охранять.
Он тоже верил, что две тонкие, проложенные в снегу колеи, в которых скользили их разноцветные лыжи, ведут в заповедное царство. Кто-то их ждет, знает об их приближении. Развесил в высоте смоляные шишки, зажег у корней янтарные пятна, проложил две тонкие слюдяные дорожки.
Скользили под елями, она впереди, он сзади, почти касаясь зелеными деревянными остриями ее голубых полозьев. Достигли накатанной, глянцевитой дороги с хрустящими отпечатками тракторных колес, вмятинами подков, с морозными раздавленными комьями конского навоза. Лыжи разъезжались, стучали. Он поддерживал ее, скользя рядом, глядя на далекую колокольню, на гуляющие в полях солнечные метели.
В лесу он шел первым, продавливая пышный снег, огибая стволы, осторожно придерживая ветки орешника, чтобы гибкий прут не хлестнул ее. Она пробиралась в его распахнутой борозде, и казалось, кто-то смотрит на них, сопутствует им – и в лесном овраге, полном густой синевы, и на ледяной речке с черно- серебряной журчащей проталиной, и в кустах бузины с засахаренными розовыми почками.
– Кто-то здесь есть… Кого-то мы встретим сейчас… Кто-то скажет нам волшебное слово…
На опушке снег казался желтым, горячим под стволами сосен. И оттуда, из сугробов, из красной смолы, из туманной хвои выпрыгнула лисица. Длинная, на низких лапах, с толстым пушистым хвостом, выгибала чуткую спину, выделывала дуги, вышвыривала буруны снега. Оглянулась на них восхищенными, смеющимися глазами и, как волна золотистого шелка, пропала, оставив на поле голубой рыхлый след.
– Что я говорила!.. Вот кто нас встретил!.. Сказал заветное слово!..
Перед ними выпукло, ослепительно открылось поле, словно здесь, среди колючих метелей, солнечной белой поземки чувствовалась кривизна Земли. Они шли по насту, оставляя тонкие, как стрекозиное крыло, полоски, наезжая синими и зелеными лыжами на торчащие из-под снега чертополохи. Из мертвых соцветий вылетали пушистые семена, исчезали в серебряном вихре, становились частью метели. Посреди поля чернел стог клевера, сухой, волокнистый, хранящий в своей сердцевине запахи лета, изрытый мышами, теплый и солнечный в глубине. Они сняли лыжи, улеглись на стог, погрузились в его упругое шуршание, в запахи иссохших стеблей. Сквозь закрытые веки он видел ровный алый цвет своей жизни. Стоило чуть приоткрыть глаза, как ресницы превращали солнце в размытый радужный крест. Ресницы сжимались, и крест становился павлиньим пером, огненной, с перламутровым хвостом кометой. Глаза ее были закрыты. Розовые губы дышали. Казалось, она пьет это сверкание, студеную синеву, огненный, с радужными лепестками подсолнух. Он наклонился над ней, загораживая солнце. Она не открыла глаза. И он поцеловал ее в мягкие душистые губы, слабо ответившие на его поцелуй.
– Еще, – сказала она, не открывая глаз.
Шли через поле молча, пораженные случившимся. Его губам в метели было горячо и чудесно.
За полем открылось Бужарово, деревня с дымящими избами, разрушенной, черноголовой церковью, снежным откосом, под которым, не замерзшая, в темных блестках солнца, текла Истра. Оставили лыжи на скользком крылечке. Обмахнули снег огрызком березовой метелки. Прошли сквозь холодные сенцы, и тетя Поля ахнула, увидев их на пороге своей низкой натопленной избы.
– Ба!.. Толюха!.. – хлопнула в пухлые ладошки. – Большущий!.. Под матицу вырос!.. Это кто ж с тобой?.. Жена?..
И мгновенно опьянев от тепла, знакомого вкусного запаха деревенской избы, в которой пахло углями, керосином, пахучим цветком на окне, старыми полушубками, сундуками, набитыми с лета сенниками, радостно узнавая застекленный образ в углу с бумажной розой, полосатый половик с сонным раскормленным котом, он не ответил на ее вопрос, а только сказал:
– Прими нас… Переночуем, если позволишь…
Захлопотала, завозилась сковородками, мисками. Поставила на стол квашеную капусту с кристалликами льда. Остро пахнущие огурцы с кистью укропа и квелым листом смородины. Они извлекали из сумки московские гостинцы – колбасу, сласти, бутылку красного вина, и тетя Поля, молодо блеснув на бутылку глазами, достала из шкафчика три старинных, дутых лафитника.
– Со свиданием… Спасибо, не забываете…
Тетя Поля потянула к середине стола рюмочку, полную красной наливки. Они чокнулись, выпили сладкую, пьяно-душистую гущу. И сидя за трапезой, слушая рассказ тети Поли о старых деревенских знакомых – кто жив, кто помер, кто съехал в город, глядя на свою ненаглядную, сидящую у застывшего, в ледяных зарослях окна, он вдруг подумал ясно: она, Валя, будет его женой. И она это тоже знает, смотрит на него немигающими серо-зелеными глазами.
Он вдруг почувствовал сладкое оцепенение, словно его опоили сонным зельем или черный, с малахитовыми глазами, кот Баюн, лежащий на цветастом половике, напустил на него сонные чары. Неодолимо, после мороза, выпитой чарки, вкусной деревенской еды, ему захотелось спать. Улыбаясь, глядя слипающимися глазами на беленую, дышащую теплом печь, он сказал:
