перестраиваются, заняв разные эшелоны по высоте.
Дело дрянь.
Неожиданно приходит помощь. Сверху пикируют три пары “Яков”. Это Волков! Он уже расправился с “Хейнкелями” и идет к нам. Загораются два “Мессершмита”, а остальные быстро чешут на юго-запад. Все. Теперь можно вытереть пот со лба. К нам пристраиваются еще четыре “Яка”, потерь нет. Дело сделано, можно идти домой.
Еще на рулежке открываю фонарь и осматриваю все, до чего могу достать взглядом. Дырки имеем. Дешево отделался. На стоянке глушу мотор, расстегиваю ремни. Крошкин забирается на плоскость, он почему-то сияет.
— Я вижу, досталось вам, командор. А у нас гости!
— Пошел ты со своими гостями, дай отдышаться! — Потом врубаюсь. — Что за гости?
— А вон сидит, вас дожидается.
Под деревом на снарядном ящике сидит Ольга! Забыв о боли в спине и ногах, я одним махом выскакиваю из кабины и, оказавшись на земле, подбегаю к ней. Она только начинает привставать, а я уже подхватываю ее за талию, и Ольга повисает на мне, обхватив за шею.
— Как ты здесь оказалась? — спрашиваю, вдоволь исцеловав ее лицо, уши и шею.
— Пришла, — просто отвечает она.
Я опускаю ее на землю и тут же ощущаю слабость в ногах. Все-таки те перегрузки, на которых мы с Сергеем мотались, уходя из-под огня “мессеров”, дают о себе знать. Опускаюсь на снарядный ящик, увлекая Ольгу за собой. Черт! Парашют мешает. Обычно я снимаю его, выйдя из кабины на плоскость, а сейчас, увидев Ольгу, забыл обо всем. Рывком расстегиваю замки подвесной системы и бросаю парашют на крыло.
— Как же ты пришла? Ведь у вас операции до утра.
— Вчера раненых было очень мало, мы к девяти часам управились.
Я вспоминаю, что вчера с “пятачка” пришли только три самолета с ранеными.
— А когда у тебя следующий полет?
Я не успеваю ответить. Слышен голос Сергея, который идет от своей машины. Его буквально качает.
— Ну, Андрюха, считай, что мы сегодня заново родились. Я уже, грешным делом, думал: все, Сережа, отлетался. Одна мысля только и была — от тебя не оторваться. Поодиночке они бы нас быстро сделали. Хорошо, что Волков подоспел, а то…
Он замолкает, трясет головой, словно отгоняя наваждение, протирает глаза.
— Олька! Здесь! Вот здорово!
— Ой, ребятки, как я рада, что вижу вас обоих целыми и невредимыми! Я тут извелась вся. Когда вы появились и начали садиться, у меня сердце замерло: а вдруг именно вы и не вернулись. Хорошо Иван успокоил, говорит: “Ну, слава богу, все!”
— О, у нас гости! — говорит Волков, подходя к нам вместе со всей эскадрильей. — Разрешите представиться, Ольга Ивановна, капитан Волков Владимир Геннадьевич. Честь имею!
Волков щелкает каблуками, как заправский гвардейский офицер.
— Позвольте узнать, надолго ли к нам? Смею надеяться, что до вечера прогостите. Очень хочу послушать, когда у Андрея голос наконец прорежется. Можете себе представить, с начала войны мы его не слышали. Раненым на днях давал концерт, а нам — ни одного куплета.
— Это когда ты у раненых был? — спрашивает Ольга.
— Позавчера, к Алексею Климову ходили. Ты оперировала, мы не стали тебя отвлекать.
— А, к Климову. Его сегодня уже эвакуировали.
Мы с Сергеем переглядываемся. Похоже, что догадка о грядущем отступлении — верная.
— Так все-таки надолго тебя отпустили?
— Да хоть на весь день. Если раненых привезут, за мной пришлют.
— А как ты не побоялась идти одна? Мало ли чего.
Ольга хлопает себя по кобуре.
— А это на что?
— Да ты стрелять-то из него умеешь ли? — спрашивает Сергей.
— Папка учил.
— Ну, тогда я молчу. Хотя это не твое оружие. Твое оружие — скальпель.
— Ладно, — прерывает нас Волков, — давайте быстренько проведем разбор полетов, и я пойду докладывать. Начнем с командиров звеньев. Кто что видел? Валяй, Андрей, первым.
Выясняется, что мы сбили три “Хейнкеля” и пять “Мессершмитов”, из них Сергей — двух.
— Ну, Николаев, тебе вечером — двойная норма! Теперь наши промахи. Зря я вас разделил, да и сами вы еще раз разделились. От этих “Хейнкелей” на скорости не уйти. А вот вертикальный маневр у них слабее. Следующий раз уведем их вниз и оторвемся на вертикаль. А если драться на одной высоте, виражи покруче. Они из-за своей скорости радиус поворота в два раза больше имеют. Теперь… Лезут в лоб на пушечные двухмоторные “мессеры” только самоубийцы. Ты понял, Злобин?
— Другого выхода не было…
— Ты его не искал! Скажешь, времени на раздумья не оставалось? Да ты сам его себе не оставил! И не спорь! Кто-кто, а ты должен воевать грамотнее. Хороша была бы картина: Ольга Ивановна стоит на пустой стоянке, а Владимир Геннадьевич ей объясняет: извиняйте, не уберегли-с… Ладно, сделайте выводы, а я — в штаб.
От той картины, что нарисовал Волков, мне становится не по себе. Ольга понимает мое состояние и пытается меня отвлечь.
— Андрей, можно мне твой самолет посмотреть?
— Да ты на него уже полчаса смотришь.
— Я имею в виду поближе.
— Пожалуйста.
Ольга обходит вокруг “Яка”.
— Красивый он у тебя. Изящный.
Она гладит машину по остывающему капоту и плоскостям.
— А дырки зачем? — показывает она на пробоины.
— Это для вентиляции, — с самым серьезным видом отвечает Иван, который в это время заправляет в магазин ленту со снарядами. — Хотите, Ольга Ивановна, в кабине посидеть? Вы на старшего лейтенанта не оглядывайтесь. Это в воздухе машина его, а на земле — моя. Давайте руку.
Ольга забирается на плоскость и считает звездочки.
— Ого! А это что за корона?
— Это — “Нибелунг”, эсэсовский ас. Я ему сейчас, за сегодняшний, еще одну звездочку нарисую.
Иван устраивает Ольгу в кабине и закрывает фонарь.
— Вань, ты дырки успеешь залатать?
— Не так уж их и много, командор. На час работы. Здесь-то я залатаю, только ты их в других местах не получай.
— Накаркаешь — башку сорву. А то, может, помочь дырки латать?
Иван кивает в сторону Ольги и бормочет вполголоса какие-то непристойности про мои извращения. Он открывает фонарь и помогает Ольге выбраться из кабины и спуститься на землю.
— Здорово! — говорит она. — Все на месте, все под руками, как у нас в операционной.
— Да ты хоть что-то там поняла?
— Андрюша, ты забываешь, что я — дочь летчика. Только я на твоем самолете все равно бы не полетела.
— Почему?
— Страшно. Он такой маленький, тоненький, его любая пуля насквозь пробьет. Мотор такой большой и ревет так громко, трясется, наверное, чуть ли не у тебя на коленях. Ну, и сидеть слишком жестко.
Я смеюсь.
— Так мы же на парашютах сидим.
