всю молодежь на земле оставим. Это мы уже с командиром решили.
Мы входим в штабную избу. Лосев сидит мрачный, но при нашем появлении оживляется.
— Такое дело, гвардейцы. Весь день долбят эту станцию, а хорошего пожара там все еще нет. Значит, бензохранилище до сих пор не обнаружено. А день-то близится к концу. Смекаете? Если хранилище не накроем, ночью Гудериан заправится и утром пойдет в атаку. Через час вылетаете на сопровождение “пешек”. Вам двоим — персональное задание, как лучшим разведчикам дивизии. Смотрите в четыре глаза, где эти чертовы емкости? Не могли же их немцы в землю закопать! Но главная задача, мужики, не допустить “мессеров” к “пешкам”. Все остальное — между делом. Но если что заметите, вот частота “пешек”. Сейчас настройте на эту частоту резервный диапазон. Задача ясна?
— Предельно. Бить “мессеров” и искать бензохранилище, — отвечает Сергей.
— Как настроение, Андрей? — спрашивает Лосев.
— Нормальное, командир, будем считать, что я переболел.
— Рад за тебя. Значит, еще повоюем?
— Повоюем.
— А я тебе сейчас еще немного настроение приподниму, — говорит Федоров, — гляди сюда.
Он подает мне листок. Я читаю:
“По данным постов наблюдения и разведки, самолеты III/KG38 люфтваффе “Ю-88” номера 134, 139, 141 сбиты:
134 — 21.10.41 истребителем 2 ГИАП №17;
139 — 21.10.41 истребителем 2 ГИАП №17;
141 — 23.10.41 зенитным огнем 311 ЗАП”.
— Вполне, — отвечаю я, отдавая ему листок.
— Теперь не будешь на каждого встреченного “Юнкерса” бросаться?
— Буду. Иначе какой я тогда, к черту, истребитель?
— Но, надеюсь, не очертя голову и без оглядки на тылы?
— За это можешь не беспокоиться.
Глава 23
Досадно, что сам я немного успел,
Но пусть повезет другому.
Выходит, и я напоследок спел:
“Мир вашему дому!”
Мы выходим из штаба и идем к столовой. Там застаем необычную картину. За столом сидит женщина лет тридцати с двумя детьми: девочкой десяти лет и мальчиком лет семи. Все трое исхудалые и изможденные до крайности. Одеты в невообразимые лохмотья. Причем дети-то еще одеты почти по сезону, а женщина явно не для конца октября. На ней выцветшее ситцевое платье и легкая, сильно потертая кофточка неопределенного цвета. Вот и все. На ногах у всех троих — грубые самодельные лапти.
С одеждой резко контрастируют чистые, умытые лица и аккуратно причесанные волосы девочки и женщины. Мальчик стрижен “под горшок”.
Детишки с аппетитом хлебают борщ, а женщина, хотя перед ней тоже стоит большая миска, не ест, смотрит на детей, на нас и робко, недоверчиво улыбается. На лице ее можно прочесть целую гамму чувств: тут и смертельная усталость, и гордость за хорошо сделанное дело, и неверие, что все уже кончилось. Серые глаза, которые, кажется, одни только и остались на исхудалом птичьем лице, светятся внутренней энергией, неожиданной в такой маленькой хрупкой женщине. Эти глаза притягивают как магнит и заставляют снова и снова смотреть в них.
— Кто такие? — тихо спрашиваю я.
— Беженцы, — так же тихо отвечает мне Мараджабов. — Это жена командира погранзаставы. Муж погиб в первые же часы войны. А она шла с детьми от самой границы. Шли по ночам. Не заметили, как миновали линию фронта. Сегодня их патруль в стогу сена обнаружил. До сих пор не верит, что до своих добрались.
— От самой границы шли?!
— Ну да.
Я еще раз смотрю на эту женщину с детьми, и перед глазами проходят аналогичные случаи: Алексей Маресьев; симоновские солдаты, тащившие свою пушку по немецким тылам; Гельмут Шмидт. Но все это были сильные мужчины, солдаты. А здесь передо мной сидит маленькая женщина с двумя детишками, сильная только своим духом и святой материнской любовью.
— Да вы ешьте, Наталья Анатольевна! — говорит повар. — И детям хватит, и вам. Не хватит, я еще добавлю, а сейчас еще и второе принесу. Мы здесь не голодаем. Ешьте досыта!
Женщина неуверенно берет ложку, но, взглянув на детей, снова опускает ее. Она так привыкла за эти месяцы сначала накормить детей, а себе потом что останется, у нее теперь это на всю жизнь.
Присаживаюсь рядом и заговариваю с ней. Узнаю, что она и ее муж — бывшие беспризорники, воспитывались в детдоме. Сейчас ей податься совершенно некуда.
— Товарищ командир, — просит женщина, — можно нам у вас остаться? Я все умею делать: и стирать, и шить, и готовить, и раненых перевязывать. Стрелять тоже могу.
Я смотрю на нее, перевожу взгляд на детей. Нет, хватит с меня Ольги и нашего ребенка.
— Наталья Анатольевна! Во-первых, я всего-навсего комэск и таких вопросов не решаю. А во-вторых, здесь женщине с детьми не место. Это фронт. Завтра прорвутся немецкие танки, и опять для вас все сначала начнется. А вам поправляться надо, детей подлечить. Им учиться надо. Выбирайтесь, голубушка, в тыл: на Волгу, на Урал.
— На Волгу, на Урал… — Женщина вновь закрывает глаза и качает головой.
Ее явно пугает этот неимоверно долгий путь. Словно его вновь надо будет преодолевать пешком, по ночам, прячась от немцев и побираясь на хуторах.
— Да туда еще добраться надо, — тихо говорит она.
— Вот что, — говорю я и встаю. — Вижу, вы все равно есть не будете, пока дети не поедят. Пойдемте со мной.
— Куда? — испуганно спрашивает она.
— Пойдемте, пойдемте. Здесь недалеко.
Она бросает взгляд на детей, которые уже уплетают гуляш с макаронами, и, успокоившись, встает.
В штабе я подхожу к Жучкову и достаю финансовый аттестат.
— Григорий Николаевич, оформите выдачу моего денежного довольствия в полном объеме Наталье Анатольевне. Как ваша фамилия?
— Фридман, — отвечает женщина, глядя на меня недоуменным взглядом.
Жучков тоже смотрит на меня, ничего не понимая. Коротко объясняю суть дела. Подполковник кивает головой и сочувственно смотрит на женщину. Я добавляю:
— И вот еще что. Аттестат, за вычетом небольшой суммы — на курево, мыло и прочее, ну, сами прикиньте, сколько надо, переведите на ее имя. А вы, Наталья Анатольевна, когда устроитесь на месте, дела все уладите, сами дадите знать, когда вас снять с довольствия. Хорошо?
— Нет, извините, — качает головой Фридман. — Товарищ командир, как вас зовут?
— Андрей. Андрей Алексеевич Злобин.
— Андрей Алексеевич! Я такое принять от вас не могу! За кого вы меня принимаете?
— За вдову красного командира, мать двоих детей, которая намучилась за эти четыре месяца сверх всякой меры и которой надо помочь чем возможно. Извините, что не могу больше.
— А вы? Сами-то вы как будете?
— Я же сказал, чтобы товарищ подполковник оставлял мне нужную сумму.
— А ваши родные? Вы же от них отрываете.
— У меня, как и у вас, никого нет: ни родителей, ни братьев, ни сестер.
— А жена, дети?
— Нет у меня никого.
