Рюрика — что им стоило повторить былой опыт? И тогда Святослав дает им Владимира, очень еще молодого, если не маленького, в то время. Да и происхождение у младшего Святославича было небезупречным: отец его был князем, а вот мать была рабыней — ключницей княгини Ольги по имени Малуша. Казалось бы, что толку жителям первой русской столицы от княжича-ребенка? Но новгородцы остались вполне довольны: маленький князь — все равно князь.
Другой весьма показательный случай. В 1152 году князем Изяславом был выставлен отряд для охраны бродов через Днепр от половцев. Однако, когда кочевники принялись атаковать, «покрывши Днепр множеством воинов», охрана бежала. Причина поражения объяснена в Лаврентьевской летописи просто: «да потому и нетвердо стояла охрана у брода, что не было с ними князя, а боярина не все слушают». Эта последняя сентенция высказана как общее правило: превосходство боевых способностей любого князя над любым боярином для книжника-современника — вещь сама собой разумеющаяся.
Поэтому князя с самого раннего детства привлекали не только к управлению землей, но и к участию в битвах. В «Повести временных лет» рассказано, как малолетнего Святослава вывели на коне перед войском во время войны с древлянами, убившими его отца — князя Игоря. Маленький Святослав бросил копье в сторону врага. Копье тяжелое, взрослое, поэтому улетело оно недалеко — пролетев между ушей коня, упало у ног. И что же? Может быть, читатель думает, что это была детская забава, игра с малышом в «войнушку»? Может быть, представляет, что взрослые опытные воеводы посмеялись и пожурили пацаненка за баловство? Ничего подобного! Копье, брошенное слабой детской рукой, стало сигналом к началу битвы:
«И сказали Свенельд и Асмуд: «Князь уже начал; последуем, дружина, за князем». И победили древлян».
Оставшись без князя, люди Древней Руси чувствовали себя неуютно: моменты эти всегда отмечались в летописях. Указанными чертами древнерусский князь напоминает скандинавского конунга, на котором, помимо обязанностей правителя и военачальника, лежала ответственность за природные катаклизмы, моровые поветрия и вообще всякого рода удачу и неудачу, находящуюся вне власти простых смертных.
С конунгами, а также, согласно данным этнографов, со всеми вождями эпохи разложения родового строя, князей роднит исполнение жреческих функций в жреческих культах до принятия христианства. «Языческую реформу» 980 года проводит сам князь Владимир, а не какие-нибудь волхвы или кудесники:
«Поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь. И приносили им жертвы, называя их богами».
С принятием христианства положение принципиально не меняется. Мы сталкиваемся с примером того, как ментальность, будучи прикрыта на поверхности новой идеологией, изменяет ее по своему образцу. Кто является опорой христианства в первые годы его существования? Древнерусские источники, повествующие об эпохе крещения, не знают образа клирика-миссионера, духовенство инертно. В лучшем случае это «книжники и постники», подвизающиеся там, где христианство уже установлено. А продвижением христианства в массы занимались в восточнославянских землях князья. Даже вехами распространения новой религии в представлении автора летописи становятся князья: в «Повести временных лет» под 1037 год, в хвалебном слове князю Ярославу Мудрому, помещенном в летопись в связи с закладкой этим князем городской стены, Золотых ворот и Софийского собора в Киеве, читаем:
«Как если один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, — так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное».
Чрезвычайно важным для понимания специфики древнерусского общественного сознания является тот факт, что первыми русскими святыми стали тоже именно князья. Очевидно, по представлениям того времени, понятие священности, сакральной силы неразрывно сочеталось с образом князя. Конечно, это не «почитание умерших вождей, превращение их в сильных и опасных духов», широко известное на примере тех же индейцев, тем не менее аналогия просматривается. Во многом, очевидно, этим обстоятельством объясняется то, что и византийская теория о Божественном происхождении княжеской власти была со временем усвоена русским общественным сознанием достаточно прочно: возникло представление, что власть свою князья получают непосредственно от Бога.
Князь всегда выступал в окружении верной дружины — своих боевых товарищей, советчиков, телохранителей и ударной силы всего древнерусского войска. Князь без дружины был немыслим. При этом он был не господином среди своих воинов, а лишь первым среди равных. Говоря словами крупнейшего знатока отечественной старины, петербуржского историка И. Я. Фроянова: «В летописях, повествующих о событиях XI–XII веков, князь и дружина мыслятся как нечто нерасторжимое. Князь без дружины, словно «птица опешена». В свою очередь, дружина без князя, будто корабль без кормчего» [Фроянов. 1980, 71].
Отношения внутри дружины были сродни родственным и часто их заменяли, поскольку человек, ставший княжеским воином, терял связь со своим племенем и родом, полностью входя в орбиту жизни своего предводителя. Недаром князь Святослав перед решающей битвой под Доростолом обратился к своему войску: «Братья и дружина!» Это воистину было боевое братство, братство по оружию, хлебу и крову.
Слово «дружина» есть у всех славянских народов. Происходит от слова «друг», которое в древности обозначало соратников и сотрудников. Будучи этимологически родственным слову «другой», оно, однако, по своей смысловой нагрузке кардинально отличается от слова «чужой», обозначавшего враждебного иноплеменника. «Друг» — свой, товарищ и помощник.
О размерах дружины судить сложно. Численность храбров-дружинников могла колебаться от нескольких десятков до нескольких тысяч. Но это были отборные воины-профессионалы. Дружина Святослава Игоревича, с которой он завоевал Болгарию (целую страну, и немаленькую), составляла 10 тысяч человек. Дружина правнука Святослава I — Святослава II Ярославича, с которой он погнал с Русской земли 12 тысяч конников половецкого войска, была всего 3 тысячи.
Важной ролью дружины в жизни древнерусского общества было обусловлено их привилегированное положение. Лучшие части военной добычи по справедливости доставались тем, кто более всего рисковал жизнью и более всех вложил силы в победу — дружинникам. Хороший князь щедро наделял дружину золотом и серебром, на пирах им доставались лучшие куски и лучшая посуда:
«Когда же, бывало, дружинники выпьют хмельного на пиру, то начнут роптать на князя, говоря: «Горе головам нашим: дал он нам есть деревянными ложками, а не серебряными». Услышав это, Владимир повелел исковать серебряные ложки, сказав так: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра». Ибо Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве страны, и о войне, и о законах страны».
С развитием общественной системы старшие дружинники стали получать от князя не только взятые в бою движимые ценности, но и регулярные дани с городов и сел. Сложилась вассальная система, на верхушке которой стоял князь. Вторым звеном, непосредственными вассалами князя, были старшие бояре. Им в качестве волостей давались целые города. Субвассалами были мелкие бояре и, возможно, младшие дружинники — детские. Они получали регулярные поступления с небольших сел. Таким образом, вольная дружина древних времен стала к XII–XIII векам терять подвижность и превращаться в феодальное сословие. Со временем взимание даней (сравнимое с западноевропейскими бенефициями) окончательно превратилось в земельное пожалование (феод). Но и тогда, не деля уже с князем хозяйство и быт, дружинники оставались ударной силой войска, его боевыми товарищами и советниками.
В глубокой древности в дружинной среде выработалась особая психология, для которой был характерен культ «боевой злости», отчаянной дерзости, презрения к смерти и агрессивного высокомерия по
