— Таких баб не бывает, — серьезно ответил Пафнутьев.
— Как? А это? Искусственные, что ли?
— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Это не бабы, Аркаша. Это зрелище. Идет обработка нашего с тобой сознания. Чтобы знали мы, как выглядит настоящее искусство, чтобы знали, куда следует стремиться, что ценить, на что деньги копить... Заметь, эта программа идет почти круглосуточно. Все мои клиенты в эти минуты сидят, оцепенело глядя в экран, замерев от восторга и, чуть не кончая, смотрят. Смотрят. Смотрят. Набираются мужества перед ночными делами. Посмотрев на этих баб полчаса, нетрудно, в общем-то, решиться и на изнасилование, и на убийство... Нетрудно. Ты ведь не зря звук выключаешь — чувство самосохранения срабатывает в тебе. Байрамовская работа.
— Не понял? — Халандовский вскинул густые кустистые брови. — При чем здесь Байрамов?
— Очень просто. Он закупил кабельное телевидение центра города и услаждает зрителей зрелищами, ранее совершенно недоступными. Мы же привыкли к тому, что запретный плод сладок... Вот и упиваемся. Все доступно. Наслаждайся, Аркаша. Смотри, как ловко задами вертят... Балдеть тебе, Аркаша, не перебалдеть.
Халандовский помолчал, быстро взглянул на Пафнутьева и, нажав кнопку на телевизоре, выключил его.
— Паша . Его нельзя взят!, методами, которые позволительны тебе. Ведь тебе т позволено...
— С некоторых пор мне все позволено.
— Ты уверен, что я правильно тебя понял? — вкрадчиво спросил Халандовский.
— Да, — отрывисто ответил Пафнутьев и сунул в рот кусок домашней колбасы, небольшой, чуть поджаренной, с выступами настоящего мяса, чистого, белого, пропитанного всевозможными пряностями. — С тех пор, Аркаша, как я связался с тобой, мне многое стало позволено. Говорить, делать, поступать.
— Ну, что ж... Поговорим... Так и быть. Авось, выживу.
— Выживешь, — заверил его Пафнутьев.
— Есть сведения, что Байрамов зарабатывает деньги не только видимым способом.
— Знаю.
— Да? — удивился Халандовский, — И до тебя дошли слухи?
— С твоими знаниями мне не сравниться, — польстил хозяину Пафнутьев. — Твоя информация всегда была полнее. Поэтому я здесь. Знаю, что есть у него источник, а вот какой... — лукавый Пафнутьев замолк, вроде бы в полнейшей растерянности.
— Угон машин, — сказал Халандовский.
— И что он делает с ними дальше?
— По-разному... Разборка, перекраска... Угон в соседнюю державу. У нас в последнее время появилось столько соседних держав... Бестолковых, алчных, иждивенческих держав с какими-то затаившимися многовековыми обидами, — проговорил Халандовский с неожиданной страстью. — Они счастливы, что хоть что-то пересекает границу в их направлении. Ворованный металл, угнанный скот, краденные машины... Такие вот оказались у нас непритязательные соседи. Причем, самые бандитские из них это те, кто больше всего говорит о какой-то своей независимости, о какой-то своей культуре... Шелупонь! — зло закончил Халандовский и решительно наполнил стопки.
— Да, — границы приблизились, — осторожно заметил Пафнутьев.
Халандовский включил телевизор и снова заметались по экрану масластые мужики и потные бабы. И опять по небритому лицу Халандовского замелькали отсветы чужой жизни. Пафнутьев тоже некоторое время смотрел на экран, потом, словно стряхнув с себя оцепенение, повернулся к Халандовскому.
— Я хочу его взять, Аркаша. Я больше ничего так не хочу.
— Его можно взять только методом, каким действует он сам. Его же оружием.
— Продолжай, — кивнул Пафнутьев. — Слушаю" тебя, Аркаша.
— Бандитизм, — Халандовский посмотрел на Пафнутьева ясным простодушным взглядом.
— Так, — произнес Пафнутьев, словно усвоил для себя что-то важное, к чему долго шел, и теперь оно открылось перед ним во всей своей убедительной и бесспорной правоте. — Так.
— У него есть берлога.
— Знаю.
— Наглый, неожиданный налет.
— Цель?
— Изъятие всех документов, которые только можно там обнаружить. Вплоть до новогодних открыток и телефонных счетов. Говорю это не для красного-словца — на телефонных квитанциях указывают коды городов, с которыми абонент беседовал. Поэтому даже квитанции будут полезны.
— Может быть, — Пафнутьев не стал спорить.
— Я, Паша, не очень силен в твоем деле, не знаю, какие преступления совершаются с отпечатками пальцев, какие — без, где собака может унюхать, а где ее возможности ограничены... Но я твердо знаю другое — нет преступлений, которые не оставили бы финансовых следов. За любым, даже за самым пошлым и вульгарным бытовым убийством неизбежно тянется какой-то денежный след. Кто-то накануне послал перевод или его получил, кто-то взял в долг, а кто-то вдруг все долги роздал, кто-то купил, кто-то продал... Денежные следы любой деятельности обязательно остаются, а уж следы преступления... Если совершить, налет, следы обнаружатся. Я берусь эти документы изучить и доложить тебе об истинном состоянии дел господина Байрамова.
— Ты становишься рисковым человеком, Аркаша.
— Я всегда им был. Только притворялся... Слабым, поганым, убогим... Так было принято. Такова была общественная мораль. Да, Паша, да. Безнравственно было заявить о себе что-то достойное, безнравственно было вообще заявить о себе. И люди притворялись худшими, чтоб только, не дай Бог, их не заподозрили в преступном самоуважении, в низменном желании купить себе новые штаны или приобрести квартирку попросторнее, чтоб не питаться в прачечной, чтоб не читать газету в туалете и не общаться с женой в детской комнате... Ладно, Паша, — Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с хмельной пристальностью, словно хотел на поверхности водки увидеть последствия бандитского налета на берлогу Байрамова. — Выпьем с Богом... Есть закуска, есть прекрасный и надежный собутыльник Халандовский...
— Думаешь, будет добыча?
— Не сомневайся, Паша. Добыча будет. Не столь уж он и хитер. Опасен — да. Но хитер... Не столь, Паша, как некоторые твои приятели, не столь! — и Халандовский, ткнувшись своей стопкой в стопку Пафнутьева, подмигнув ему черным лукавым глазом, выпил.
И поставил пустую бутылку куда-то за спину, где было у него местечко, в котором пустые бутылки сами по себе заменялись на полные.
Невродов сдержал слово — следствие по делу бывшего городского прокурора Анцыферова было проведено в самые сжатые сроки и тут же назначил суд. Это уголовное дело не было слишком сложным, поскольку факт получения взятки был установлен и доказан, никто из участников разоблачения Анцыферова от своих показаний не отрекся, а немногие свидетели были тверды и неумолимы.
Наверно, и сам Леонард Леонидович не успел в полной мере привыкнуть к своему новому положению. Жизнь его менялась настолько быстро и необратимо, что единственное чувство, которое им владело все эти дни — ужас происходящего и какая-то ошарашенность, он даже не вполне понимал происходящее.
На суд он пришел бледный, похудевший, какой-то нервно-пугливый. Оглядывался на каждое слово, произнесенное в зале, на шорох и скрип стула, вздрагивал от хлопка двери. Народу было немного, суд состоялся без посторонних, без любопытных и единственно, кого допустили от всей журналистской братии, это главного редактора Цыкина. Он сидел в сторонке, за спинами и, кажется, был занят только тем, что убеждал себя в том, что все это ему не снится. Когда суд уже начался, пришел опоздавший Фырнин. Он вежливо поздоровался с судьей, поклонился прокурору, дружески кивнул и Анцыферову. Тот узнал Фырцина, слабо улыбнулся, чуть заменю шевелил руками, словно хотел развести их в стороны, да не решился. И жест его означал примерно следующее: «Вот так-то, брат, вот так-то...».
Собственно, можно сказать, что и суда-то настоящего не было, поскольку судья, не счел нужным заслушивать всех немногочисленных свидетелей, а искать истину, ковыряться в показаниях тоже не было
