этот не закрывается.
Обойдя вокруг дома по зарослям крапивы, Афганец зашел с другой стороны и по наружной лестнице поднялся на чердак. Вряд ли кто еще, кроме Петровича, знал, что туда попасть можно и снаружи.
С тяжким стоном Афганец улегся на свой лежак между балками и, закинув руки за голову, впал в какое- то оцепенение. Снова и снова перед его глазами возникала та кошмарная ночь, тот неудавшийся грабеж. Хотя почему неудавшийся — деньги-то они все-таки взяли, и неплохие деньги, всей бандой можно прожить несколько лет, правда без шика, без ресторанов и крутых загулов. И опять выходила из ванной Валя в распахнутом халатике, с полотенцем на голове, завернутом в виде чалмы, опять удивленно смотрела на него и в который раз спрашивала низковатым голосом: «Коля? Это ты?»
И сдергивала, о ужас, сдергивала с него эту идиотскую шапочку с прорезями для глаз, а он, окаменев, не мог пошевелиться, чтобы отбросить ее руку, не мог уклониться, ничего не мог с собой поделать, пока не раздался крик Петровича «Кончай ее!» И столько в этом приказе было силы, властности, столько было уверенности, что поступить можно только так, что он даже не мог во всех подробностях восстановить все, что произошло потом. Афганец хорошо помнил только момент, когда, очнувшись от крика Петровича, затолкал Валю обратно в ванную. А дальше, дальше все произошло как бы без его участия. Очнулся он лишь в машине, когда, скользнув рукой вдоль бедра, не нащупал на привычном месте своего ножа...
Да, нож остался там, в ванне, под трупом Вали... Лишь увидев на экране снимки, сделанные экспертом прокуратуры, он понял, что произошло, что он сделал с девушкой.
— Надо же, — время от времени шептал Афганец. — Надо же, как бывает...
И опять Валя выходила из ванной, опять улыбалась, узнавая его рубашку, которую сама выстирала накануне, изумленно обращалась к нему, протягивала руку и легко, без усилий, даже как-то замедленно сдергивала душную лыжную шапочку...
Грохот металлической кружки о камни заставил его вернуться из той ночной квартиры сюда, на чердак, на этот матрац из свалявшихся кусков ваты. Афганец не пошевелился, не сделал ни единого движения, только правая рука его осторожно высвободилась из-под головы, неслышно, невесомо скользнула вдоль бедра — там в афганских ножнах лежало новое его оружие. Не столь привычное и желанное, но тоже хорошее — рессорная сталь, черная ручка с насечкой, медные усики, которые не позволяли соскользнуть ладони вдоль лезвия...
Афганец продолжал лежать, доверившись слуху, только слуху. И услышал чье-то недовольное бормотание, до него донеслись шаги по деревянным ступеням, скрежет замка, металлический стук откинутой щеколды. Потом тяжелые неуверенные шаги раздались уже на веранде.
И тишина.
Похоже, человек не решался войти на кухню, остановившись на пороге.
— Есть кто живой? — прозвучал нарочито громкий голос.
Афганец понял — Вобла. Вот он обошел кухню, остановился на пороге комнаты.
Раздался звук придвигаемого стула — Вобла сел к столу.
Звонить будет, — подумал Афганец.
И действительно послышался слабый скрежет вращающегося диска телефона.
Афганец понимал озадаченность Воблы. Грохот кружки о камни, нитка, протянутая в траве, говорили о том, что в доме кто-то должен быть. Какой смысл устраивать шумовые сигналы, если на даче не осталось ни души? Но замок, висящий в петле, говорил, что здесь и в самом деле никого нет. Вся эта неопределенность, двузначность нужны были Афганцу, он хотел создать невнятицу, разноголосицу, чтобы сбить Воблу с толку. Расчет был на чиновничью душу милицейского капитана — тот привык к четкости поставленной задачи, ясности приказа. А когда появлялись странности, многоголосица, терялся.
— Это я... Да, на месте. Но его здесь нет. Дверь на замке, в комнатах пусто. — Вобла помолчал. — Да, я понимаю... Но тут маленькое недоразумение... На водопроводной колонке стояла кружка, а к ней от калитки протянута нитка... Когда я вошел, раздался грохот, кружка упала на камни... Ладно, Илья, — произнес Вобла после некоторой заминки. — Не надо так... Достану я его. Он на мне. Все. Отвали! — Вобла резко бросил трубку.
Часто бывает так, что, слушая чей-то разговор, человек далеко не все в нем понимает. Мелькают незнакомые слова, которых раньше он и не слышал, какие-то намеки, напоминания о прошлых событиях, упоминаются незнакомые ему люди... Но суть разговора улавливается при этом безошибочно. Взаимоотношения, зависимость, превосходство — все схватывается, и нередко даже более точно и правильно, нежели это осознают сами собеседники.
Для них суть может быть затуманена обилием слов или же исчезает в излишних подробностях.
Вот и Афганец, слушая разговор Воблы с Огородни-ковым, все понял предельно ясно. И хотя он даже не все слова разобрал, не слышал, что отвечает Огородников, но уже знал, что сегодня из этого дома уйдет только один человек.
Или он, или Вобла.
Милицейский оборотень не имеет права оставить в живых его, Афганца, а он, Афганец, конечно же не подставит собственную шею.
Снизу не доносилось ни единого звука, видимо, Вобла остался сидеть за столом. Соображал он подолгу, причем всегда в каких-то думательных позах — то рукой щеку подопрет, то в затылке почешет, то лоб ладонью обхватит. Видимо, такие позы как-то взбадривали его и неповоротливые мозги начинали худо- бедно шевелиться.
И еще знал Афганец, что Вобла трусоват и ленив. Потому той ночью и оставил мальчишку в живых — поленился под кровать заглянуть, да и страшно ему было оставаться в квартире хотя бы на секунду дольше. Выпустив несколько пуль в спину матери, так и не удосужился осмотреть комнату внимательнее, не хватило у него для этого внутренней добросовестности.
Да, добросовестности у Воблы не было. Что бы он ни делал — служил в милиции, убивал людей, да и сейчас вот, не осмотрев толком дома, не заглянув ни в туалет во дворе, ни на чердак, принялся звонить и докладывать о том, что, дескать, не может выполнить порученное по не зависящим от него причинам. Рассчитывал на одно — Огородников скажет, что, раз нет Афганца на месте, возвращайся на службу в свой кабинет, под крыло непосредственного начальства.
Но Огородников оказался добросовестнее.
Он знал этот дом, знал его укромные уголки, поскольку не раз бывал здесь, случалось, и на ночь задерживался, иногда и недельку-вторую мог провести вдали от людей, которые сбивались с ног, разыскивая его по всему городу.
— А на чердак заглянул? — спросил, видимо, Огородников во время разговора с Воблой. Этих слов Афганец не слышал, не мог слышать, но о том, что они прозвучали, догадался сразу, едва громыхнула лестница в углу комнаты. Вобла неловко и бестолково подтаскивал ее к лазу на чердак, причем нарочито громко, излишними звуками гася в себе трусоватую дрожь. Дескать, если и есть на чердаке человек, глядишь, проснется, слово какое скажет и ему, Вобле, легче будет сообразить, как вести себя дальше.
Грохот лестницы о край лаза раздался совсем рядом, но Афганец не пошевелился. Только правая рука его легонько скользнула вдоль бедра, беззвучно раздвинула пластмассовую «молнию». Как только пальцы коснулись прохладной эбонитовой рукоятки, он сделал глубокий вздох, который казалось, снял с него напряжение и освободил для решений быстрых и неожиданных.
— Ну вот, — прошептал он. — Вот и все...
С грохотом откинулась крышка на разболтанных петлях и на чердак снизу хлынул поток света. Через секунду в проеме показалась голова Воблы. Он невидяще моргал выпуклыми своими глазами, но после яркого солнца ничего не видел. Сунув в темноту руку, Вобла наткнулся на ногу Афганца и тут же испуганно отшатнулся.
— Кто здесь? — спросил он нарочито громко.
— Свои, — ответил Афганец.
— Коля? Ты?
— Ну.
— А чего забрался сюда средь бела дня?
— Отдыхаю.
— Устал?
