для этого разговора, ему не удалось даже произнести. Мольский отмел их заранее.
— И часто такое случается?
— Что тебе сказать, старичок... Случается. Не сегодня, так завтра, не одно, так другое, третье... Жизнь газеты течет по своим причудливым путям и... Мы еще выпьем?
— Чуть-чуть попозже, чуть-чуть, — ответил Пафнутьев.
— А бумажку, которую ты в блокнотик спрятал, выброси, старичок. Не пригодится она тебе, выброси в то самое ведро, из которого ты вынул ее с таким душевным трепетом, с таким высоким чувством профессиональной ответственности. Мне показалось, что у тебя при этом даже руки вздрогнули... Взамен я дам тебе десяток новеньких, с печатями и моими подписями. Может быть, это не совсем правильно с точки зрения делопроизводства, но так уж у нас сложилось, старичок. — Мольский улыбнулся, показав редкие, но крепкие зубы-пеньки табачного цвета.
— Ну что ж, суду все ясно и понятно, — пробормотал Пафнутьев и не смог, не смог придать своему голосу ни твердости, ни уверенности. Но что-то помешало ему выбросить в ведро квитанцию, над которой так покуражился Мольский, вытерев об нее жирные свои пальцы. И чтобы уж совсем не выглядеть дураком, Пафнутьев взглянул на часы, скорчил гримасу, которая должна означать, что он торопится, что, к сожалению, покидает этот гостеприимный кабинет, что в будущем он, конечно, с большим удовольствием заглянет сюда. — Тороплюсь, Гоша, назначена встреча с неким Огородниковым. Кстати, когда он узнал, что я буду у тебя, велел кланяться, что я и делаю... Как он мужик, ничего?
— Илюша? — переспросил Мольский, и что-то в его лице изменилось. Вернее, в его лице ничего не изменилось — то же благодушие, ленивые, замедленные движения, улыбка, увеличенные очками зрачки, но вот эти самые зрачки как бы остановились, замерли, окаменели з тот момент, когда он произносил слово «Илюша». И все в нем остановилось — рука повисла над столом, не успев захватить последнюю полоску сала, улыбка остановилась, и единственное слово, которое он произнес, тоже как бы повисло над столом без продолжения. Оно вырвалось, прозвучало, стало фактом, и что бы теперь ни говорил Мольский, этого ему уже не изменить. — Это адвокат, что ли? — спросил он.
— Да, бойкий такой стряпчий, за любые дела берется и справляется. Вот что интересно, побеждает, как говорится, на всех фронтах! — воскликнул Пафнутьев восхищенно, но этот восторг не расшевелил Мольского, скорее даже наоборот, он еще больше замкнулся.
— Давно я его не видел... Значит, помнит меня Илюша... Мы с ним тоже на какой-то презентации познакомились... Не то в прошлом году, не то в позапрошлом.
— Мне показалось, что он не просто помнит, он хорошо тебя помнит! — Пафнутьев продолжал тянуть линию, которая вдруг заинтересовала его. Когда он шел сюда, ему и в голову не приходило выяснить связку Мольский — Огородников, а теперь он подумал, что если его новый друг Гоша отрицает знакомство с Огородниковым, то это даже хорошо, было бы куда безнадежнее, если бы он тут же перезвонил адвокату — дескать, здравствуй, дорогой друг!
А он отшатнулся.
— Если помнит, значит, ему что-то нужно! — Мольский уже вполне владел и своим голосом, и лицом.
— А что ему может быть нужно?
— О, старичок... Реклама. Объявление. Оповещение. Мало ли... Эти адвокаты из третьего ряда — а Илюша, как это ни прискорбно, из третьего ряда — всегда ищут повод под каким угодно соусом оказаться на газетной странице... Это же новая клиентура, известность, деньги. Такие дела, старичок.
Приходилось признать — что бы ни говорил Пафнутьев, какие бы ловушки ни выстраивал, Мольский словно заранее был подготовлен ко всем его капканам и проходил, не задевая ни за одну струну. Ничто не сработало, ничто не захлопнулось.
И легкая беседа продолжалась.
Все так же безмятежно улыбался Мольский, пережевывая остатки сала и лука, светило солнце в окно, все так же из коридора доносились приглушенные голоса, но что-то изменилось. Так бывает — меняется настроение, уходит спокойствие, накапливается нервозность. Пафнутьев почувствовал вдруг, что Мольский уже не стремится задержать его, он не прочь проводить гостя до дверей и снова закрыть за ним эту дверь на ключ.
Выдернув откуда-то из тумбочки лист писчей бумаги, Мольский долго и шумно вытирал руки, и в этом тоже было предложение убираться. Вот он подтянул к себе газетную полосу и скользнул по ней взглядом — дескать, дела требуют его участия. Вот он почти незаметно взглянул на часы...
И Пафнутьев понял, что едва он выйдет из этого кабинета, как Мольский тут же наберет номер Огородникова. Так иногда приходит уверенность, что в нашем доме кто-то побывал, незваный и нежеланный, хотя и не оставил никаких видимых следов. Приходит состояние, которое поэт назвал проще — в нашем доме запах воровства...
Понимая, что говорить больше не о чем, Пафнутьев поднялся и с радостью заметил, как облегченно вслед за ним вскочил Мольский. Ну что ж, если им надо поговорить, пусть поговорят, великодушно подумал Пафнутьев. Все равно мне не устеречь, когда они решат пошептаться тайком.
— А чем, собственно, вызван интерес к этой квитанции? — спросил Мольский, задав наконец вопрос, который он, в случае своей полной непричастности к кровавым событиям в городе, должен был задать с самого начала.
— Все силы брошены на раскрытие убийства семьи Суровцевых, — ответил Пафнутьев. — А эта квитанция выписана тобой, Гошей. А объявление не опубликовано. А покупатель не проходит по категории родственников, сослуживцев и так далее. Совсем чужой покупатель оказался. Именно такой мог бы найтись по газетному объявлению. Поэтому, Гоша, я здесь. Поэтому сижу с тобой и пью твою замечательную водку.
— Это радует, — заметил Мольский. — А вот к салу ты не притронулся. Это мне показалось обидным, потому что я сам его солил.
— Продолжаю, — невозмутимо сказал Пафнутьев. — Объявления в газете нет. Хотя деньги взяты и подпись твоя на квитанции стоит.
— Но я же все объяснил.
— Если бы сейчас этот стол сам по себе взмыл в воздух и поднялся к потолку... Ты бы смог это объяснить?
— Стол... К потолку? — Мольский задумался.
— Смог бы, — заверил его Пафнутьев. — И не думай, не сомневайся. А поскольку ты в состоянии объяснить вообще все, что происходит на белом свете, и все, что может произойти... то квитанция... Пока оставим это.
— А потом вернемся?
— Обязательно. Уж больно ниточка вкусная тянется от этой квитанции. Обещает находки.
У Мольского была привычка — он широко раскрывал глаза и в упор смотрел на собеседника сквозь толстые очки, которые эти глаза делали еще больше и выразительнее. Чаще всего в них была печаль непонимания. Да, печалился Мольский оттого, что мысли его и поступки истолковывали совсем не так, как он предполагал.
Вот и сейчас он широко раскрыл глаза и уставился на Пафнутьева с какой-то бесконечной скорбью. Очки его съехали на нос, причем верхняя дужка проходила как раз через середину зрачка, разделяя глаз пополам, и Пафнутьеву казалось, что Мольский смотрит на него не двумя, а всеми четырьмя глазами. Это было немного странно, немного смешно, но не страшно, нет.
— А что же наш друг Илюша... К нему тоже тянется ниточка?
— Ниточка?! — воскликнул Пафнутьев. — К нему канаты тянутся, тросы стальные, веревки пеньковые в руку толщиной!
— Это радует, — печально кивнул Мольский. — И в то же время обнадеживает. Внушает некоторую уверенность в благополучном исходе.
— Исходе чего?
— Это я так, старичок... О жизни. За мной это водится, я иногда задумываюсь о жизни.
— Это радует, — усмехнулся Пафнутьев, усвоив наконец поговорочку Мольского.
— Возвращаемся к нашим баранам. Время обеденное. Сейчас за мной заедет моя девочка, и мы отвезем
