.
Культурный смысл «персоналистичен» (М. Бахтин), и субъективный опыт его атрибуции всегда предполагает привнесение личностного начала. Вместе с тем скульптурная метафора, увиденная глазами создателя знаменитой «Алисы», приобретает несколько упрощенный вид. Оценке писателя подлежала не качественная, а лишь количественная характеристика рассматриваемого им образа. Именно поэтому индивидуальное толкование приводит к смещению действительного значения – его смысловой и ценностной нейтрализации. Признанный мастер парадокса и логической загадки, автор будущей «Символической логики» (1890) увидел по-домашнему забавную, несколько гиперболизированную ситуацию, что и выступало показательным условием произвольной «идеализации объекта».
Лев, удерживающий лапой шар, прочно вошел в общеевропейский средневековый Simbolarium в качестве символа бдительности, напряженной собранности. Скульптурным развитием этой идиомы станут многочисленные львы русской Северной столицы [216] . Достаточно сослаться на классические строки пушкинского «Медного всадника»:
Если сравнивать петербургских львов с лондонскими, они, пожалуй, действительно отличаются бόльшей степенью добродушия. В подчеркнуто строгом, «неигривом» обличии предстает четверка львов, охраняющих колонну Нельсона на Трафальгарской площади, показательным своенравием отличаются многочисленные в Англии геральдические львы. Однако в обозначенной Л. Кэрроллом ситуации речь идет не только о выражении личных симпатий. Насколько точным оказывается возможный перевод невербальных идиом на обыденный повседневный язык? В затруднительной ситуации «целостного схватывания» частностей оказывается любой истолкователь, забывающий о необходимости понимания образов-текстов как «осмысленных сообщений» [217] .
В меру вовлеченности в сферу человеческой жизнедеятельности культурные идиомы подвергаются неизбежной смысловой редукции. Как следствие обычного фонетического ассоциирования одна из главных достопримечательностей Петергофа в сознании современного петербургского ребенка оказывается не воплощением военного триумфа России и не иллюстрацией библейского мифа, а выступает в оксюморном качестве «Самсунга, раздирающего пасть льва».
«Смотреть на вещи свежим взглядом – все равно, что питать сознание сырой пищей» [218] , – утверждал М. Гаспаров. Именно такая ситуация воспроизводится в романе А. Ф. Писемского «Масоны»: «У греков<…>, например, загадывалось: какое существо, рождаясь, бывает велико, в среднем возрасте мало, когда же близится к концу, то становится опять громадным? Когда кто угадывал, того греки украшали венками, подносили ему вина; кто же не отгадывал, того заставляли выпить чашку соленой морской воды.
– Я эту загадку могу отгадать, – вызвался самонадеянно Максинька.
– Сделайте милость, тогда мы вас венчаем венком, – объявил ему гегелианец.
– Это коровье вымя! – произнес с гордостью Максинька.
– Почему? – спросили его все в один голос.
– Как почему? Потому что, – отвечал Максинька, – поутру, когда корова еще не доена, вымя у нее огромное, а как подоят в полдень, так маленькое, а к вечеру она нажрется, и у нее опять эти мамы-то сделаются большие.
Некоторым из слушателей такая отгадка Максиньки показалась правильной, но молодой ученый отвергнул ее.
– Вы ошиблись, – сказал он, – греки под этой загадкой разумели тень, которая поутру бывает велика, в полдень мала, а к вечеру снова вырастает.
– Это вот так, ближе к делу идет, – подхватил частный пристав, – и поэтому тебе, Максинька, подобает закатить соленой воды! Но Максинька не согласился с тем и возразил: «Это, может быть, по-гречески не так, а по-нашему, по-русски, точно то выходит, что я сказал…».
– Тот, кто хочет разгадать символ, делает это на свой страх, – утверждал О. Уайльд. Культурная идиома – пример показательно емкого смыслового выражения, что в перспективе разворачивания культурной коммуникации превращается в главное препятствие ее адекватного истолкования. Методологически эта ситуация была обозначена В. С. Библером в работе «Исторический факт как фрагмент действительности» [219] .
Греч. Σύμβολον, лат. Simbol в буквальном значении – «бросать вместе», т. е. «вместе брошенный» («функциональными» синонимами понятия выступают, в частности, баллиста, баллистер или баллистика). Ситуативный контекст Bállo, т. е. «бросания» – распространенный в древности способ узнавания союзников (как, например, при одновременном предъявлении половинок разломленной монеты). Совпадение разрывов-надломов выступало способом совместной идентификации, подтверждением принадлежности к одной тайной корпорации. Пароль – не просто «секретное слово». Лат. parabola М. Фасмер возводит к греч. παραβολή, т. е. «притче», служебная функция которой уточняется тем же «опытом сложения» целостного смыслового образа.
Именно поэтому Simbol – не столько «вместе брошенный», сколько состыковавшийся по линии разрыва/разлома, т. е. совпавший, жаждущий слитности. «Символ – значит объединение, символизировать – значит сводить к одному…», – говорил М. Пришвин [220] . Только при этом условии культурный смысл преодолевает ситуацию возможного ценностного рассеяния. Общеизвестно, что всякое «целое» образует нечто качественно иное, нежели простая сумма составляющих его частей. На этом теоретическом положении строится холистический подход в естественных науках. На этом же принципе формируется понимание «философского качества целого» в различных сферах гуманитаристики.
Насколько осколки прошлого могут быть изоморфны целому? Простота понимания нередко возникает как соблазн. В отличие от знака, символ не просто многозначен. Это ситуативное установление смысловой связи, имеющей не абсолютный, а переменный смысл. Это одномоментная явленность неявного, движение от видимого – к невидимому, от чувственно воспринимаемого к надчувственному. Бытовое поведение обостряет переживание основного качества культуры – позволяет воспринимать ее не как результат (совокупность, сумму, объем, итог), а как процесс. При всяком новом «вбрасывании» игральные кости никогда не лягут прежним образом. Это исключает возможность однозначной интерпретации «складывающейся» ситуации. Именно поэтому в повседневной практике «гадательность» всегда прямо соотнесена с атрибутами игры – обычной карточной колодой. Однако над реальной бытовой игрой она изначально возвышается: для гадания нельзя использовать колоду, уже использованную ранее в карточной игре, тем более коммерческой (отсюда бытовой репертуар различных «очищающих» практик).
Ситуационные идиомы представляют собой особый пример атрибуции, когда содержание не может рассматриваться безотносительно к «моменту» оценивания. Как отмечал В. Иванов, «уникальность» определяется невозможностью статистического определения информации [221] . Методологически значимой задачей представляется раскрытие внутренней напряженности мемориальных и памятных отметок, которые практически всегда способны развертываться в «сюжетное множество» определенных атрибутирующих практик. Их вычлененность из временнόго потока и историческая детерминированность – проблема, представляющая особый аналитический интерес.
Гегель заметил однажды, что если в голове нет идеи, то глаза не видят фактов. Культурный текст – «ничей», пока он не востребован потенциальным читателем, зрителем, слушателем. Латентное присутствие ценностей, представленных в сознании «получателя» лишь своим «нулевым содержанием», самым непосредственным образом связывается с культурой отгадки. Задачу семиотики, ее «призвание» Р. Якобсон видел в необходимости «исследовать сложные и причудливые соотношения между двумя переплетающимися понятиями – знаком и нулем» [222] . Приведение в действие «уснувших» механизмов культуры, постижение их внутренней логики оказывается возможным только по отношению к конкретным ситуативным положениям (вспомним у А. Ф. Писемского «точку» разногласий Максиньки и «молодого гегелианца»).
Нулевое содержание – это следствие нулевого прочтения, безадресность текста, его нулевая коммуникативность. Только при наличии идеи исторический материал сохраняет актуальный план своей интерпретации. «Память вещей» – не столько материальная, сколько операционная память. Система культурных подобий формирует ценностный континуум, в пределах которого все структурные связи определяются конкретными функциональными характеристиками. «Пространство культуры, – отмечет в связи с этим Ю. М. Лотман, – может быть определено как пространство некоторой общей памяти, т. е. пространство, в пределах которого некоторые общие тексты могут сохраняться и быть актуализированы. При этом актуализация их совершается в пределах некоторого смыслового инварианта, позволяющего говорить, что текст в контексте новой эпохи сохраняет, при всей вариантности истолкований, идентичность самому себе» [223] . Мемориальный фон прошлого интересен оттенками тонких различий, нивелировке которых способен противостоять только «всесильный бог деталей» (Б.
