— Да, конечно.
— Разве не очевидно, что мы имеем дело с неким ключом?
— Очевидно, — сказал Эшли.
— Так вот, немецкого иезуита, о котором я говорю, звали Кристоф Клау. Разве имя Клау не созвучно слову ключ?
Эшли даже обмяк от разочарования.
— Притянуто за уши, — пробормотал он. Дейвенпорт сказал с тревогой:
— Доктор Эрт, насколько мне известно, на Луне нет образования, которое носило бы имя Клау.
— Разумеется, нет, — с жаром произнес Эрт. — В том-то и дело. В то время, в конце шестнадцатого века, среди европейских ученых было принято латинизировать свои имена. Вот и Клау заменил немецкое «и» латинским «v» и добавил типичное для римских имен окончание. Кристоф Клау стал Христофором Клавием — пишется Clavius — и, я думаю, вы знаете об исполинском кратере Клавий…
— Ну, доктор Эрт…
— Не нукайте, — сказал Эрт, — лучше подумайте. Латинское clavis означает ключ. Видите двуязычный каламбур — Клавий — Clavius — clavis — ключ? Дженнингсу никогда бы до такого не додуматься, если б не Устройство. А так, я полагаю, он умер, торжествуя. И направил вас ко мне, зная: я сам имею такую склонность и вспомню его страсть к каламбурам.
Двое сотрудников Бюро вытаращились на маленького ученого.
Эрт сказал торжественно:
— Предлагаю вам поискать на северной стороне Клавия, в той его точке, где Земля ближе всего к зениту.
Эшли встал:
— Где у вас видеофон?
— В соседней комнате.
Эшли рванулся звонить, Дейвенпорт задержался на пороге.
— Вы уверены, доктор Эрт?
— Совершенно уверен. Но, даже если я ошибаюсь, неважно.
— Что неважно?
— Найдете ли вы Устройство. Ультра если его и отыщут, скорее всего не смогут пустить в ход.
— Почему вы так считаете?
— Вы спросили, учился ли у меня Дженнингс, но не поинтересовались насчет Стросса, а ведь он тоже геолог. Он учился у меня на курс-два позже Дженнингса. Я отлично его помню.
— И?..
— Неприятный тип. Холодный — полагаю, как все Ультра. Они очень холодные, очень жесткие, очень самоуверенные. Они не способны сопереживать, иначе не мечтали бы истребить миллиарды людей. Их чувства — ледяные, эгоистические, неспособные преодолеть расстояние до другого человека.
— Кажется, я понимаю.
— Конечно, понимаете. Из реконструкции разговора ясно, что Стросс не справился с Устройством. Ему не хватило душевного пыла, или он не смог создать нужный настрой. Думаю, все Ультра такие. Дженнингс — не Ультра — включил Устройство. Полагаю, с ним справится лишь тот, кто не способен хладнокровно причинять боль. Он может ударить под влиянием панического страха, как Дженнингс — Стросса, но не по расчету, как Стросс — Дженнингса. Короче, я считаю, что Устройство подчинится любви, а ненависти — никогда, Ультра же способны только ненавидеть.
Дейвенпорт кивнул:
— Надеюсь, вы правы. Но если вы уверены, что злому человеку Устройство не покорится, зачем было с пристрастием выяснять намерения правительства?
Эрт пожал плечами:
— Я хотел убедиться, что вы способны с ходу приводить доводы и заболтаете кого угодно. В конце концов, вдруг вам придется говорить с моей племянницей?
Бильярдный шар
The Billiard Ball
© 1967 by Isaac Asimov
Бильярдный шар
© В. Тельников, перевод, 1993
Джеймс Присс — пожалуй, мне бы следовало сказать профессор Джеймс Присс, хотя каждому, наверное, и без этого титула ясно, о каком Приссе идет речь, — всегда говорил медленно.
Это я точно знаю. Мне довольно часто случалось брать у него интервью. Величайший был ум после Эйнштейна, но срабатывал всегда медленно. Присс и сам признавал это. Возможно, дело было в том, что Присс обладал таким гигантским умом, который просто не мог быстро работать.
Бывало, Присс что-нибудь скажет в медлительной рассеянности, затем подумает, затем добавит что-то еще. Даже к самым тривиальным вопросам его огромный ум подступался нерешительно, касался одной стороны проблемы, потом — другой.
«Встанет ли завтра солнце? — представлял я ход его размышлений. — А что мы подразумеваем под словом 'встанет'? Можно ли с уверенностью сказать, что 'завтра' наступит? Не является ли в этой связи «солнце» понятием двусмысленным?»
Добавьте к его манере речи вежливое выражение лица, довольно бледного, с глазами, взгляд которых не выражал ничего, кроме нерешительности, седые волосы — жидкие, но аккуратно причесанные, деловой костюм всегда старомодного покроя, и вы получите полное представление о профессоре Джеймсе Приссе — человеке, склонном к уединению и совершенно лишенном личного обаяния.
Вот почему никому и в голову не пришло заподозрить его в убийстве. И даже я сам не очень-то уверен. Как бы там ни было, он действительно думал медленно, всегда думал слишком медленно. Можно ли предположить, чтобы в один из критических моментов он вдруг ухитрился подумать быстро и сразу привести мысль в исполнение?
Впрочем, это неважно. Если он и совершил убийство — ему удалось выйти сухим из воды. Теперь уже поздно ворошить это дело, и я бы вряд ли сумел чего-нибудь добиться, даже несмотря на то что решил опубликовать этот рассказ.
Эдвард Блум учился с Приссом на одном курсе и, так уж сложились обстоятельства, постоянно с ним сотрудничал. Они были ровесниками и в равной мере убежденными холостяками, но зато во всем остальном являли собой полную противоположность.
Блум — стремительный, яркий, высокий, широкоплечий, с громовым голосом, дерзкий и самоуверенный. Мысль Блума, как метеор с его внезапностью и неожиданностью полета, била в самую точку, В отличие от Присса Блум не был теоретиком — для этого ему недоставало ни терпения, ни способности сосредоточить напряженную работу ума на изолированной абстрактной проблеме. Он это сам признавал и, даже больше того, похвалялся этим.
Чем он действительно обладал, так это сверхъестественной способностью увидеть возможности практического применения теории. В холодной гранитной глыбе науки он умел увидеть — казалось, без малейшего усилия — сложную схему удивительного изобретения. Глыба распадалась, и оставался шедевр человеческой мысли.
Это всем известно, и не будет преувеличением сказать, что все созданное Блумом всегда работало, патентовалось и приносило прибыль. К тому времени когда ему исполнилось сорок пять лет, он стал одним из богатейших людей в мире.
При всей многогранности талантов Блума-Практика, пожалуй, ярче всего его фантазия
