— Это пожалуйста! Сколько угодно!
— А за свои деньги согласился бы поехать?
— А они за свои ездят?!
— Так тебя что, за дурака держали? — посочувствовал Пафнутьев.
— Разберемся, — проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся — самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.
И понял Пафнутьев, что его внешность — это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.
— Ну, что, — беззаботно проговорил Пафнутьев, — осталось подписать протокол.
— Какой протокол?
— О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.
— Не буду ничего подписывать, — заявил Величковский чуть капризно, но твердо.
— Почему? — наивно спросил Пафнутьев.
— Вы меня обдурите.
— Как?
— Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.
— Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.
— А! — Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. — Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.
— А зачем?
— Вам же надо кого-то посадить.
— За что?
— Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.
— Ты имеешь к убитым какое-то отношение?
— Что с того, что не имею! Пришьете!
— Обижаешь, Дима, — протянул Пафнутьев. — Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.
— Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.
— Согласен. Рассказывай.
— Ха! Размечтались!
Пафнутьев обиделся.
Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.
Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, — решил он про себя, — чуть попозже».
— Знаешь, Дима, что я сделаю... Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ... В камеру! — И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.
— Мы же договорились, — пролепетал Величковский — возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.
— Ни о чем мы с тобой не договаривались, — жестко сказал Пафнутьев. — Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. — Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? — Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.
Едва за Величковским закрылась дверь, Пафнутьев достал из стола блокнот и, покопавшись в нем, нашел номер телефона Сысцова. Почему-то пришла уверенность, что разговор со старым знакомым сейчас наиболее уместен. Люди, которые прошли перед ним за последние дни, были какими-то... Вторичными, что ли. Они могли признаваться, лукавить, делать удивленные глаза, но Пафнутьев явственно ощущал их зависимость.
Несколько в стороне стоял Пияшев, он казался более самостоятельным, у него был свой участок работы. Но Пияшев подождет. С ним проще будет говорить после Сысцова. Что бы ни сказал Сысцов, даже если он будет молчать и не проронит ни слова, для Пафнутьева это тоже было вполне приемлемым. Он был согласен и на это. В расследовании наступил момент, когда даже молчание работает, даже молчание может быть красноречивым.
— Иван Иванович? — спросил Пафнутьев голосом мягким, даже шаловливым.
— Он самый, — Сысцов ответил в тон.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, — теперь в голосе Сысцова уже прозвучала легкая настороженность — собеседнику пора было себя назвать.
— Моя фамилия — Пафнутьев. Зовут — Павел Николаевич. Мы встречались с вами, Иван Иванович!
— Помню, — с тяжким вздохом произнес Сысцов.
— Мне кажется, вы не обрадовались.
— Павел Николаевич... Каждый раз, когда я слышу ваш голос, во мне что-то напрягается.
— А что в вас может напрягаться?
— Мне становится страшно, Павел Николаевич, — искренне произнес Сысцов. — Я начинаю чувствовать приближение каких-то неприятностей, событий, которых хотелось бы избежать.
— Это, видимо, оттого, что вы обладаете паранормальными способностями. Сейчас многие ощутили в себе наличие каких-то могущественных сил. Недавно я прочитал в газете, что одна старушка во сне вдруг заговорила мужским голосом, но что самое интересное — на китайском языке. Причем, как выяснили ученые, не на современном, а на древнем китайском языке! Этот язык сегодня не знает ни один китаец. Представляете, какой ужас? Оказывается, в прошлой жизни она была китайским императором! Ее пригласили в Китай, и она узнала летнюю императорскую резиденцию, но заметила, что произошли изменения в расположении беседок, представляете?
— С трудом.
— Вот-вот! А когда ученые подняли старые планы дворца, то убедились, что старушка права — беседки были расположены именно так, как она и говорила!
— Павел Николаевич, — почти простонал Сысцов, — не томите душу, скажите, пожалуйста... Что вы от меня хотите?
— Повидаться бы, Иван Иванович!
— Опять?
— Так ведь больше года не виделись!
— А мне казалось, что мы только вчера расстались.
