Не так уж много там было написано. С первого взгляда мне показалось, что лист заполнен полностью, а оказалось — на треть.
«Полная плотность тёмного вещества в Точке Омега такова, чтобы поддерживать Вселенную в состоянии неустойчивого равновесия между расширением и сжатием. Неустойчивость чувствительна к изменениям сколь угодно малых параметров. В теории хаоса бабочка, взмахнув крылом в Австралии, может вызвать ураган в Канзасе. Человек, перебежавший улицу на красный свет и резко остановившийся перед пронёсшейся мимо машиной, может вызвать много миллиардов лет спустя изменения в состоянии Точки Омега, достаточные, чтобы Вселенная…»
Текст обрывался на середине предложения.
Где причина, где следствие? Текст был намеренно оборван, чтобы не длить уже понятое объяснение, или я сумел понять всё, что нужно, из случайно оборванного текста?
Бумага появилась в ящике, потому что мне оказалась нужна подсказка, или я понял, как следует поступить, потому что в тумбочке нашёлся нужный текст?
Одно я знал точно: бумага и текст — не из этой эмуляции. Как и я сам. И голос Иры, подсказавший мне, где я спрятал подсказку. Если спрятал.
Такое невозможно проверить. Находишь в неожиданном месте неожиданную вещь и не можешь вспомнить, сам ли положил её туда, хотя и уверен, что не клал. Человек часто вспоминает то, чего никогда не переживал, но знал по рассказам очевидцев. И часто забывает то, чему был свидетелем.
— Ты идёшь или передумал? — нетерпеливо спросила Ира из прихожей.
У Лёвы, похоже, ничего не менялось в жизнях. Он был таким, каким я его помнил: немного обросшим, немного небритым, насколько это позволяли приличия и преподавательский статус — философ, дескать, может и даже должен выделяться некоторой отстранённостью, выбрать имидж, не нарушающий (во всяком случае, явно) порядков советского общежития, но показывающий, что это личность немного не от мира сего.
— Хорошо, что вы пришли. У меня новость, — объявил он, когда мы сели на свои обычные места (я не ошибся — уселся на табурет возле стены, и Лёва не окинул меня удивлённым взглядом).
Я не удержался и сказал:
— Горбачёва избрали, наконец?
— Откуда ты знаешь? — с подозрением поинтересовался Лёва.
— Дедукция, — пробормотал я. — Ты говорил, что его вот-вот выберут.
— Действительно, — погрустнел Лёва. — В общем, мне звонил Ариф… ты его не знаешь… из «Бакрабочего», он отправил в набор экстренное сообщение о пленуме, так что утром это будет в газете. И по телевизору утром скажут. Молодой, энергичный… Я так и знал, что его выберут. Это здорово!
В прежней жизни, о которой Лёва не помнил, ему пришлось уйти с кафедры, поскольку ортодоксальный курс диамата не вписывался в новые, никому, впрочем, не понятные планы. В девяносто первом, через год после нашего с Ирой и Женечкой отъезда в Израиль, Лёва перебрался в Штаты — политический беженец, надо же… Обосновавшись в Нью-Йорке, он объявил себя профессором психологии и начал раздавать советы (платные, естественно) неудачникам в семейной жизни. В той самой, которую сам так и не сумел создать. Не следовало бы Лёве радоваться приходу к власти «молодого и энергичного». Впрочем, здесь и сейчас жизнь могла пойти по иной колее, и я был бы последним, кто решился предсказать Лёве его судьбу.
— Ну и хорошо, — сказал я рассеянно. — Я не о том хотел с тобой поговорить.
— Да? — ещё больше погрустнел Лёва. Он-то собирался говорить только о Горбачёве, о предполагаемом будущем великой советской державы и собственном месте в этом счастливом (теперь!) будущем. — А что? Случилось что-нибудь?
— Представь, что у тебя есть возможность управлять мирозданием. Изменять его одним лишь своим решением.
— Вообразить себя Богом? — Лёва не понимал, к чему я клоню, и решил, что вопрос схоластический, мне просто нечем было занять ум в выходные, вот я и ударился в философию, более того — в теизм. — Пустое дело. Я не могу вообразить себя Богом, во-первых, потому что я в него не верю, а во-вторых, если бы и верил, то не мог бы думать так, как он, поскольку у нас с ним принципиально разные подходы к реальности.
— Почему? — спросил я.
— Бог бесконечен и всеведущ, — объяснил Лёва. — А мой мозг конечен и потому всеведущим быть не может. Пытаясь вообразить себя Богом, я в бесконечное число раз преуменьшаю его возможности и в бесконечное число раз преувеличиваю свои. Обе операции бессмысленны, а с точки зрения логики…
— Хорошо, — поспешно согласился я. Пока Лёва произносил тираду, я понял, наконец, чего на самом деле от него хотел, за чем пришёл, и какой вопрос следует задать.
— Если бы тебе пришлось решать… — заговорил я медленно, подбирая слова, чтобы не возникло недопонимания. — На одной чаше весов жизни и судьбы людей… ста, тысячи, может, миллионов. А на другой чаше твоя жизнь и жизнь самого близкого тебе человека…
Прокол. Я знал, что у Лёвы нет человека, настолько ему близкого, что могла бы возникнуть дилемма выбора. То есть, такого человека не было у него в прежней жизни, а здесь… сейчас… Я бросил взгляд на Иру. Она сидела, откинувшись на спинку стула, сложив на груди руки и закрыв глаза.
Лёва поднял брови. Проблема, как он, видимо, считал, гроша ломаного не стоила.
— При этом, — добавил я, — ты не знаешь, какое действие должен совершить, приняв то или иное решение. Ну, скажем… Судьба мира зависит от того, что ты выберешь — перейти улицу на красный свет или дождаться зелёного. Но ты не знаешь, какой твой поступок какому твоему же выбору соответствует. Ты даже не знаешь, что судьба мира зависит от того, перейдёшь ли ты улицу на красный свет.
— Глупость какая, — пробормотал Лёва и поднял на меня взгляд, в котором я, к своему недоумению, увидел неприкрытую ненависть: прямо так и увидел, совершенно не ожидая — ошибиться было так же трудно, как не отличить красный цвет светофора от зелёного.
— Чушь! Это выбор обезьяны. Бросай монетку. Почему ты спрашиваешь меня об этом?
— Ты писал диссертацию о философских принципах квантовой физики.
— Как давно это было… — произнёс Лёва с неожиданной грустью.
Он действительно сожалел о времени, когда занимался поисками философской системы в квантовых уравнениях, а не преподавал основы марксистской диалектики?
— Миша, — сказал Лёва, глядя не на меня, а на Иру со странным выражением, которое я не сразу понял, а, поняв, не сумел сдержать шумного вздоха. Вот оно что…
То есть… Между ними что-то было? Или не было и быть не могло? Почему Ира не смотрела на меня? Впрочем, и на Лёву тоже. Она сидела, закрыв глаза, а сложенные на груди руки говорили, что она мысленно отгородилась от всего мира. Но это была прежняя Ира, моя жена, помнившая себя во всех эмуляциях и в первой жизни. Да, но вспомнившая сейчас, а ещё на прошлой неделе это могла быть и, наверно, была совсем другая женщина, и какие у нас с ней были отношения… что я знал об этом?
В плохих романах автор написал бы: «земля разверзлась под его ногами, и в душе наступил ад». Наверно, у них не было иных слов, чтобы описать это душевное состояние, но иных слов не было сейчас и у меня.
Что, собственно, произошло? Один взгляд Лёвы, напряжённое ожидание Иры, и что я, чёрт меня дери, позволил себе вообразить?
— …и не хотят понять! — говорил, между тем, Лёва, обращаясь по-прежнему к Ире, безучастно то ли слушавшей, то ли нет. То ли слушавшей, но не слышавшей. — Материальное и духовное не нужно разделять, основной вопрос философии не имеет смысла, мы с тобой это обсуждали, забыл?
— Что-то помнится… — пробормотал я.
— Что-то! — воскликнул Лёва, посмотрев, наконец, в мою сторону, и я не понял его взгляда. Смотрел он с сожалением и обидой, но я мог ошибаться и превратно сейчас понять даже утверждение, что солнце восходит на востоке. — Ты со мной согласился! Материальное и идеальное играют одинаково важную роль, нет первичного и вторичного, материи без идей не существует, а идеи материальны по своей сути.
— Ну и что? — вяло спросил я.
