соседям, ни знакомым, он сходил на работу, отдал нужные распоряжения и во второй половине дня, дождавшись прекращения метели, они отправились в путь. Над непостижимо девственными, голубовато- белыми, словно горящими под низким солнцем, пространствами земли установился неожиданный глубокий покой, и лишь изредка срывалась и тут же вновь опадала легкая поземка; грейдеры уже расчищали бетонку от заносов, и они до Густищ добрались на машине, затем пробивались верхом на лошадях, утопавших в снегу по брюхо, и лесничий опять радовался обилию снега, а у Дениса or восторга перехватывало дыхание, и он, неумело ерзая в седле, счастливо вертел головой, стараясь ничего не упустить по дороге; но держался он цепко (на кордоне летом он под наблюдением деда несколько раз уже ездил на Сером верхом) и, несмотря на усталость, отказывался остановиться и передохнуть. Добрались до кордона они уже совсем к вечеру; крылатая, огненно-нежная — на мороз — заря охватывала лес; снег на елях отсвечивал прозрачной синью, и тени от деревьев четко отпечатывались в одну сторону — на восток. Въехав на кордон (ворота уже были расчищены) и встреченные молчаливым Диком, лесничий с Денисом тотчас увидели вышедшего из дома Захара в накинутом на плечи нагольном полушубке; над крышей дома, укутанной толстой, искрящейся шубой, предвещавшей мороз и ясную погоду, неподвижно перечеркивая стылое небо, стоял высокий столб дыма.
— Ну, Тарасыч, принимай гостя! — закричал весело Воскобойников и хотел было помочь Денису выбраться из седла, но тот, крикнув: «Сам! Сам!», скатился кубарем наземь и бросился, прихрамывая, к деду.
— Вот так гость! — сказал лесник растерянно; Денис крепко обхватил его за шею и ткнулся губами в жесткий, заросший седой щетиной подбородок; Захар, не зная, что и подумать, прижал его к себе и вопрошающе уставился на лесничего. — Игнат, да ты что молчишь? — наконец не выдержал он.
— Сам тебе расскажет, Тарасыч, — сказал лесничий, весело блестя глазами. — Я у тебя заночую, можно? Коней надо поставить….
— Сейчас… Денис, погоди, погоди, гляди, вон Дик страдает… обижается….
Он опустил Дениса наземь, и кордон охватила несвойственная ему неразбериха и сумятица. Денису требовалось все немедленно осмотреть и проверить, он не отставал от Захара, расседлывавшею, ставившего лошадей на место и задававшего им корм, за ним неотступно следовал Дик, тут же неподалеку ошалело вертелась выбежавшая из дому Феклуша; лесник, несколько ошарашенный непривычной суетой, сердито приказал, ей готовить ужин, и она неслышно умчалась. Набив кормушки душистым лесным сеном, к которому лошади дружно потянулись заиндевевшими мордами и стали хватать его мягкими ловкими губами, лесник покосился на правнука, стоявшего с крепко сдвинутыми бровями, и спросил:
— Ну что? Давай говори. Что ты все стоишь да молча сопишь… Говори….
— Я к тебе, дед, насовсем жить…
— Так, — но сразу отозвался лесник, присел на решетчатую скамью для конской сбруи и приладил рядом тускло горевший фонарь. — Иди-ка сюда, Денис, а то я тебя совсем не вижу… Иди… иди….
Он повернул упирающегося мальчугана за плечи к себе, внимательно всматриваясь ему в лицо, усадил рядом.
— Так, — повторил он, не зная, что дальше и делать. — Ты что ж, сам собою удрал? А о других ты подумал? А что там теперь с твоей бабкой творится? А с дедом Костей? Да ты знаешь, какой там теперь тарарам? Ты что, хочешь, чтобы меня за решетку посадили? Нет, Денис, так не делается. Я свое уже отсидел… Мне туда больше не хочется на старости лет…
— Дед, дед, — робко пытался остановить его Денис, но лесник, досадуя больше всего на свою запретную, больную, ненужную радость, понимая, что это нехорошо с его стороны, все говорил и говорил, пока немигающий, взгляд правнука не прервал его непривычную длинную речь.
— Ты это что так на меня глядишь, а? — озадачился он и наклонился пониже.
— Дед…
— Ну… что опять натворил? Давай, выкладывай….
— Дед… а ты правда в тюрьме сидел?
— Тьфу! Вот обормот! С тобой, парень, я гляжу, не соскучишься, — окончательно озадачился лесник, опять пересиливая свое желание подхватить мальчонку на руки, прижать к себе, замереть и просто посидеть без всяких забот и мыслей.
— Дед…
— Ладно, Денис… придет время, поговорим и об этом.. А теперь недосуг, нехорошо, там в доме гость, Игнат Назарович, а мы с тобой забились на конюшню… А человек-то хороший. Пошли, Денис… пошли…
— Дед, не хочу в Москву, — быстро и зло сказал Денис, и лесник, досадливо крякнув, нахлобучил ему шапку на самые глаза.
— Вот опять — я, только я да я! Хочу, не хочу! — подосадовал лесник. — А как другие?
— Дед…
— Ладно, тебе говорю! Пошли, пошли, — сказал лесник и, прихватив фонарь, встал; лошади хрустели сеном, и пахло, несмотря на звонкий февральский мороз, теплом и летом. Завороженные глубоким искрящимся звездным небом, дед с правнуком молча постояли рядом, и что-то темное, нерассуждающее бесшумно пронеслось в душе лесника; что-то стиснуло ему грудь, перехватило дыхание; крепче сжав еще хрупкое, ребячье плечо Дениса и опережая его расспросы, он, опасаясь выказать перед ним свою слабость, молча повел его в дом, и Воскобойников, увидев лицо лесника, споткнулся на начатой фразе.
— Я, Тарасыч, на своем привычном месте расположился, — сказал он после паузы. — Там у тебя грибной дух…
— Сейчас ужинать будем, — ответил лесник, подстраиваясь под его бездумный тон и по-прежнему незаметно для себя сжимая плечо Дениса, словно опасаясь потерять его. — Феклуша, давай, что там у тебя… Ставь на стол.. Раздевайся, Денис, свою комнату знаешь, иди-ка, там никто ничего не трогал….
Денис, чувствуя за его словами нечто большее, не удержался, подпрыгнул от восторга, издал воинственный клич и умчался к себе; за ужином он, угревшись, мгновенно уснул, и Захар унес его в постель на руках, тщательно укрыл цветным лоскутным одеялом и, вернувшись, не глядя на Воскобойникова, хмуро ответил на его немой вопрос:
— А я что могу! Не хочет Москвы, и все тебе… А там теперь с ума сходят… Кто же подумает, что такой шпингалет посреди зимы к деду в лес отправится да еще и без билета, без одежонки стоящей? Ты, Игнат Назарович, завтра будешь в Густищах, лошадей поведешь, телеграмму, ради Бога, отбей, а то московская родня с милицией сюда явится, по всей стране розыск объявят… Большой судьбы, видать, явился на свет человек, да ведь до того еще вырасти надо, душу в сохранности пронести… А как? Мне долго ли теперь небо коптить? Что тут придумаешь?
— Знаешь, Тарасыч, оно само собой уляжется, вот посмотришь, — сказал лесничий, прихлебывая из крепкой фаянсовой белой кружки душистый отвар лесной груши с медом. И хозяин, слушая, остро глянул лесничему в глаза: Воскобойников всегда ему нравился своей степенностью и привязанностью к родным местам, и даже тем, как он его называл, с удовольствием, казалось, выговаривая «Тарасыч». — У ребенка- то душа зорче, верно ты говоришь, главное бы ее не сломать, а то ведь сколько нынче по свету горбатых развелось! Ходит важно, умел, рассуждает одно к другому впритык, под рубаночек, слова не вставишь, чины на нем, звания, все выделанное, вылощенно, а душа горбатая, как что, так и кричит от тоски да злобы…
— А как? Как, Игнат, душу-то уберечь, не сгорбатить? — спросил хозяин, подождав, не выскажет ли лесничий еще каких-нибудь потаенных мыслей. — Ему учиться надо, как же тут быть? Надо его, чертенка, как-то образумить… что придумал, а? Ну не наткнулся бы на него милиционер еще немного, а? Ну нет, к чему мне такая припарка?
— Думать надо, Тарасыч, — сказал Воскобойников. — Рядом с тобой он человеком вырастет, а так… Знаешь, ты не спеши с решением… К чему тебе припарка? А ведь, если вдуматься, в конце концов, ради чего мы живем? Не ради же одного только желудка. Есть ведь что-то и другое, а что оно — другое? Одно я знаю: рядом с тобой, Тарасыч, прямое деревце поднимется, и глазу, и сердцу будет любо…
— Ты, Игнат, посмеяться вздумал? — нахмурился хозяин. — Из меня самого труха сыплется, какое там еще деревце? Учиться мальцу надо, учиться, вот что!
— Думать надо, — опять повторил Воскобойников.
— Дочки моей не знаешь, — с усмешкой качнул головой Захар. — Она тут не то что кордон, все зежские
