princesse dans le panier aux ordures, sinon la Mère Duchêne se divorce, de par les crétins qui veulent nous faire des lois pour eux» [323] .
После подобного тона, конечно, можно усомниться в справедливости заметки моей о какой-то невольной, может быть, временной сдержанности журнализма при всей его распущенности, но ведь это единственный экземпляр. Говорили мне, что в предместиях издаются журналы возмутительного содержания, которые даже не заходят по сю сторону Бастилии, говорили, что есть журналы, даже не печатные, а литографированные в этом духе, раздающиеся только членам тамошних самых опасных клубов: des Antonins {301} , Quinze-vingt {302} , называли мне и имена их: le va-nu-pieds {303} , l'incendiaire {304} , но я никак не мог добыть их. В коллекцию мою случайно попался журнал под заглавием «la Guillotine» на красной бумаге с портретом Л.-Филиппа, показывающего грудь свою, на которой вырезана гильотина. Но, во-первых, он кажется простой спекуляций, а во-вторых, имеет две «адписи: 1793. Tout le monde y passera, – и другую: 1848. Persone n'y passera, a в-третьих, отличается тем сантиментальным изложением истории изобретения гильотины и первых ее жертв, которое как будто нарочно придумано, чтобы приучить к мысли об инструменте и к назначению его!
Затем бесчисленное количество социалистских листков, в которых теории Сен-Симона, Фурье, Л. Блана, Прудона перемешивались в каком-то удивительном хаосе [в котором почти], который еще раз свидетельствовал, как научные и теоретические истины, пущенные в народ, целиком перепутываются в его сознании… Случилось здесь то, что почти всегда бывает: от каждой теории взяты были ее резкие стороны, только выпуклые мысли, бросающиеся в глаза массе, сущность же ее, требующая размышления, оставалась в стороне. Так, в «la France libre» {305} , который издавался, говорят, бывшим учеником Политехнической школы, теория Прудона об изменении собственности во владение (possession) превратилась в уничтожение [собственности и капитала] и того и другого. Теория Луи Блана об участии государства в заказах обратилась в теорию ссуд денег всякому ни под что и с тем вместе по необходимости в теорию [надсмотра] надзора за должниками и гарантию против банкротства, [так всегда]. Но это высказано запальчиво и обнаруживает в писателе представителя множества клубных социалистов. Нельзя упоминать обо всех этих листках, журнальцах, которые [возвещали] говорили, требовали социализма, коммунизма, раздела собственности в тех общих фразах, затвержденных наизусть у главных представителей различных теорий, которые поясняются предшествующим и последующим, но, вырванные из полного учения, только кажутся инструментом для возбуждения страстей. Так, «Spartacus libérateur du peuple» {306} взял эпиграф из Прудона «la propriété-c'est le vol» [324] , но у «его это положение, весьма обоснованное Прудоном, выходило просто-запросто призывом к истреблению грабителей-имущих. Подобное же значение имело у него и все экономические фразы учителей, как-то: le droit des travailleurs à l 'intégrité de leurs produits [325] и проч., из которых выходило в результате не обновление общества [совершенное, простое], а совершенная невозможность существования какого-либо общества. Что касается до журнальцев, занимающихся участью женщин, как-то: «la Politique des femmes» {307} и др., то ничего темнее, запутаннее представить нельзя, хотя опять [в отрывочных положениях встречаются] тут беспрестанно встречались отрывки из положений людей, впервые поднявшие этот вопрос. Были, впрочем, листки, издававшиеся для народа и знатоками дела с примесью, разумеется, отчаянной политической полемики. Таков был листок фурьериста de Bonnard {308} «le Salut social journal des droits de l'homme, rédigé par les opprimés» {309} и листок с. – симониста Эмиля Барро {310} (Barrault) «Tocsin des travailleurs» {311} . Барро отличился еще потом письмом к Ламартину, в котором ловко доказывал, что его политика примирения должна привести непременно к междуусобной войне и ненависти всех партий лично к Л<амартину>. Взятые в общности все стремления социальной хаотической журналистики июньских дней чрезвычайно хорошо выражаются следующим журнальным декретом, напечатанном в каком-то листке: «Au nom du peuple français: Article Ir – Il n'y a plus rien. Art 2 – La Commission du pouvoir exécutif rendra une loi pour assurer l'exécution du présent article» [326] .
Таким образом, мы упомянули о двух видах журналистики: террористической и социальной. К ним примкнул еще третий с половины июня – наполеоновский. Здесь представилось явление, указывающее, как должно ценить большую часть этих народных газетчиков. Один из издателей «Père Duchêne» г. Deschamps {312} отделился от редакции его и сам издает журнал «le Robespierre» {313} , в котором он заставляет говорить грозного человека от самого себя разный вздор. Все статьи журнала были подписаны Максимилиан Р<обеспьер>. В них Робеспьер гуляет по улицам и объявляет, что он не доволен тем-то и тем-то, и отзывается о себе следующим образом: «je rentre dans la carrière de la révolution-que j 'avais quittée jeune encore – mûri par 60 années de méditations sur les découvertes du génie humanitaire» [327] .
И дает советы не брать с него примера. Между прочим, он заявляет: «Des imprudents parlent de rétablir une cour prévotale pour juger sommairement les patriotes qui sont à Vincennes. Peuple souverain! par pitié pour les réacteurs tu ne le permettras pas: il y aurait là le germe du tribunal révolutionnaire, que repoussent nos moeurs de 1848…!» [328]
Правда, подобная попытка заставлять говорить деятелей старой революции от собственного имени уже была сделана в мае месяце журналом «le vieux cordelier, drapeau du peuple» {314} , который вывел на сцену аттического Камиля Демулена и вложил ему в уста следующую речь: «Bourgeois puisqu'il faut t'appeler par ton nom, si ta bouche conspue la foi et le génie; si, doué soudain du courage de la peur, tu veux arrêter la République dans son essor vers les grandes choses, je, suis là pour te faire rentrer dans ton marais, moi, adorateur du bien, du grand, du juste, moi artiste, moi, Camille Desmoulin. ((NI)» [329] .
Как бы то ни было, но г. Deschamps издавал своего «Робеспьера» до тех пор, пока не обнаружилось наполеоновское движение, и тогда он вдруг бросил Максимилиана и стал издавать журнал «Napoléon républicain» {315} , в котором точно так же заставляет гулять Наполеона по улицам и точно так же говорить про себя глупости: «Je n'étais pas né pour la guerre» [330] и давать следующие советы народу: «Souviens-toi que tu es le seul souverain et que tes représentants sont tes commis» [331] .
Впрочем, были примеры внезапных странных переворотов и посильнее: Так, какой-то г. Guillemain {316} в один день издал «l'Aigle républicain» {317} с энтузиастическими песнями в честь бонапартистского времени, а на другой «les lunettes du père Duchêne» с такими же во славу терроризма. Наполеоновская литература разрасталась, однакож, вместе с движением на улице: тогда посыпались один за другим листки: «le Napoléonien {318} », «le Petit caporal» {319} , «la Redingote grise» {320} , и проч. и проч., и наконец листки и большой журнал, занимавшийся уже кандидатурой и будущим значением Луи Бонапарта. Название его носило симптом той же путаницы идей, которая существовала в народе и которой старались обмануть народ: «la Constitution, journal de la république napoléonienne!» {321} Он называл противников Бонапарта оскорбителями народа: les insulteurs du peuple – и, однакож, вскоре умер. И вообще в это время Б<онапарт> не имеет еще серьезного значения. К этому надо еще присоединить листки сатирического содержания, выходившие тоже в неограниченном количестве. Иногда они поражали сочетанием шутки и какого-нибудь страшного события. Так, например, «le Pamphlet» {322} при известии о кровавом мщении негров Мартиники {323} , получивших известие о февральской революции и требовавших свободы, сказал, что знаменитые слова: «périssent les colonies plutôt qu'un principe» [332] должны быть нынче изменены в другие: «périssent les colonies suivant les principes» [333] . Впрочем, все остальные журналы этого рода: «Diogène sans culotte», «Gamin de Paris», «le Cancan» {324} , «les bêtises de la semaine» {325} , «le canard» {326} , «le diable rose» {327} , и проч. и проч., были довольно пошлы. Демократия вообще смеяться не умеет, и род блестящей искрометности и надменного презрения, требуемой для политической насмешки, остается преимущественно за роялизмом. Так было и здесь. Одним только легитимистским и филиппистским листкам, как «le petit homme rouge» {328} , «le lampion» {329} и др., удалось сказать несколько едких острот.
Последний журнальчик, чисто легитимистский, отличался даже в это время тем неимоверным количеством позора, который выливал он на Исполнительную комиссию и республиканских действователей. Между прочим, один раз он сказал, что если Барбес заболеет, то не следует поручать его товарищу по тюрьме, доктору Распайлю, ибо как ни огромны его преступления, но смертная казнь уничтожена во Франции. В другой раз он объявил, что Иисус был казнен по требованию народа, а так как это известие оскорбляет величие народа, то придется издать декрет, по которому казнь Иисуса должна будет считаться отныне делом национальной гвардии той эпохи, и проч. А клевет на лица, а оскорблений, а ложных известий – бездна! [Часто смеялся] Забавны были также комические изложения заседаний Парламента в журнале «la Séance» {330} . Исключение из нашего правила составляет демократически-сатирический журнальчик «l'Epoque» {331} , который иногда очень
