тебя внаглую?» — «В каком плане? С какой же это целью?» — «Обхаживает тебя. А сам святоша. Хочет и тебя таким сделать.» Я умолкал, обижаясь: с Клапком трудно было спорить — бессмысленно. А он дальше: «Женят тебя — попомнишь мои слова. Женят как миленького!.. Он ещё не предлагал, чтобы вы с невестой вместе друг другу стихи писали?» — Я пугался: откуда он мог знать?! До невесты, правда, речь ещё не дошла, но вообще-то о женской поэзии уже было… — «Было? Я правильно угадал?» — «Не совсем». — «Ну жди-дожидайся, когда будет совсем». –
В другой раз я с такой подходил стороны: «Ты же считаешь свою поэзию неполноценной. Она не пахнет. Так почему бы не посмотреть у других? Может быть, ты что-то поймёшь, тебе откроется…» — «Если я прочту, как пишут другие, я не смогу свои стихи писать правильно». — «Вот как? Значит, ты уверен, что пишешь правильно?» — «Безусловно».
60
Это письмо осталось без ответа. Сестра продолжала мне писать так, как будто не получала его. Ничто в её тоне не изменилось. И всё же я что-то почувствовал, потому что больше не делал попыток. Словно бы она молча говорила мне: «Молчи об этом»… Много лет спустя, когда она уже умерла, я случайно нашёл это письмо: оно хранилось (единственное из всех!) в шкатулке — вместе с письмами человека, который за ней ухаживал одно время. Я перечитал — стало нестерпимо стыдно. Я не мог понять, как написал такое. Должно быть, я был в каком-то угаре. Но отчего? — Не могу вспомнить ни самого состояния, ни причины его. — Этот «читатель» меня околдовал, загипнотизировал, что ли?…
Однако же, вот получается, что сестра хранила, — значит она как-то иначе понимала всё это, что-то в моём письме было важное и нужное для неё… Нет, стихотворение действительно безобразное, не стану его выписывать. А из письма всё-таки приведу несколько начальных фраз.
«Сестрёнка, не удивляйся, я на этот раз, может быть, напишу странные вещи — на твой взгляд. Если так, считай меня за больного: я заболел от здешнего «горного воздуха» так называемого — ты понимаешь, надеюсь, о чём я, — только я не решался раньше об этом сообщить… Ты знаешь, что такое стихи? — наверное, представляешь себе смутно. Здесь я вкладываю листок со стихотворением, которое я написал. Но умоляю тебя развернуть его не раньше, чем ты дочитаешь до конца письмо (он заклеен отдельно)… Да, теперь ты узнаешь нашу тайну: здесь все становятся такими вот «поэтами» в кавычках — горе-поэтами. Ситуация ужасная, и деваться от этого некуда, приходится марать бумагу — а потом что делать? — прятать с трудом и стыдом. Зачем я это тебе посылаю, я сам не знаю…» — и т. д.
61
Нет, я разговаривал с её сыном, — моим племянником. И не раз… И не то чтоб разговаривал, — учил его. Он хорошим стал поэтом, хотя, на мой вкус, несколько слабовато-слащавым… — Но он по достоинству снискал известность (сейчас ему уж за сорок)… А вот что касается женской поэзии, — то, что говорил мой «читатель», — не знаю, то ли он ошибался, то ли я что-то неправильно понял. — Пророчество его, — такое уверенное, так страстно высказанное, — по-видимому, не сбылось…
62
Если, поэт, ты думаешь, что
много думать вредно — и что
муза сама подскажет,
ибо она
видит то, чего никогда
тебе не постичь, хоть лоб разбей… –
Впрочем получит каждый
по вере своей.
Это Клапк опять — из цикла «Поэт и ты». Цикл был бесконечным (всё — восьмистишия). Некоторые бумажки он давал мне. Он относился к моему чтению уважительно, хотя сам всегда отказывался читать что-либо. Иной раз я с такой подбирался стороны: «Ведь ты сам постоянно навязываешься и страдаешь от презрения. Так почему бы тебе… Должно же быть какое-то равновесие? — Выступи и ты в роли читателя, тогда и тебе судьба, так сказать, улыбнётся».
Он. — Представление о справедливости — дескать, о каком-то мировом равновесии — есть пошлость. Пошлость и филологическая, но мало того: она и в физическом плане — неверная точка. В природе нет равновесных процессов. Они — абстракция довольно беспомощного сознания. А в природе всё настолько далеко от равновесия, как, может быть, мы и бессильны помыслить! Там всё стремительно падает, рушится — быстрей даже, чем мы можем за этим уследить… Быть может (я думаю), единственный путь за этим последовать есть суицид…
Я. — Ох, ну ты…
Он. — Но дело в том что… Как это ни странно, на этом обвале возрастает структура. То есть, ты понимаешь, жизнь растёт, усложняется… Да! за счёт этого!.. Это — тайна, которая также нам недоступна… И поэтому… Здесь каждый должен выбирать…
Я. — Ох, ну ты… Выбирать в условиях тайны? Каким это образом?
Он. — Поэтическим. Непонятно?
Я. — Понятно. Вопросов нет. Умолкаю.
63
— А что касается… Ну, да почему ж я не хочу читать… Отвратно! А я очень хочу, чтобы меня читали, слышали… Это стремительное падение в пропасть. И так будет. Что я могу?…
Мы стояли на буром мху, мягком от тающей воды. Неисчислимые тонкие капельные нити повсюду, как паутина, заволакивали камни матовым блеском. Перепархивали дрозды в можжевельнике — зелёные искры в перьях мелькали вперемежку с иссиня-чёрными. Их жизнь трудна (подумал я по инерции). Пищи мало — а сколько сил уходит на маханье крыльями. Не говоря уж — на борьбу с горными воронами (странными на вид: как орлы — не машут крыльями, а почти всё время парят, используя разнонаправленные потоки воздуха), — они разоряют гнёзда, и дрозды парами гоняют их: главное дело — испугать ворону и согнать с ветки: в полёте она тяжела и беззащитна, а когда сидит — вертит головой и огрызается, — опасна…
64
Когда в тебя внедряется чужой стих, это похоже на разорение твоего гнезда: хищная птица налетает и пожирает птенцов. Я это очень хорошо понимаю. И всё же на каком-то шаге внутреннего поэтического развития приходится допускать это. Здесь важно научиться не иметь ничего своего. Не стараться сохранить равновесие, а свободно и ускоренно падать. Тогда от притока внешней энергии в тебе возрастает структура. Ведь так объяснил Клапк. В физике он это чувствовал, а в поэзии почему-то нет: там он падал
