В село приехали вечером, когда закатное солнце освещало лишь вершины гор, оранжевым светом окрашивая нижние мохнатые края темно-серых облаков, что проплывали над горизонтом на западе. Ермоха, как всегда, ехал на телеге впереди, Егор верхом на Гнедке позади, быков он оставил пастись за околицей. Когда въехали в ограду, из двора навстречу им вышла Настя с двумя ведрами молока в руках. Она направилась к веранде, где уже гудел сепаратор.
— Здравствуй, хозяюшка! — первым приветствовал ее Ермоха.
— Здравствуйте, — не останавливаясь, громко отозвалась Настя.
— Баня готова?
— Готова, воды, жару много.
— Вот хорошо-то!..
Проходя мимо Егора, Настя метнула на него быстрый взгляд.
— Тебе новость!
Егор придержал Гнедка.
— Чего такое?
— В станицу вызывают назавтра.
— A-а, на смотр, значит. Ну-к что же, съезжу. — Покосившись на веранду, понизил голос: — Приходи, как стемнеет.
Настя улыбаясь, согласно кивнула головой, прошла мимо. С веранды по ступенькам крыльца сходил Савва Саввич.
Мало пришлось уснуть в эту ночь Егору. От Насти он пришел на рассвете, и еще не взошло солнце, как его уже разбудил Ермоха.
— Вставай, вставай! — тормошил он Егора. — Ну! Кому говорят? Вон тетка Матрена уж самовар вскипятила, вставай!
С трудом оторвав от подушки голову, Егор поднялся, сел на постели, громко зевнул и потянулся, хрустнув суставами.
В зимовье уже совсем светло. В кутнее окно через крышу большого амбара видится кусочек бледно- голубого неба на востоке и белое облачко, позолоченное снизу восходящим солнцем. Ярко топится печь, сухие лиственничные дрова потрескивают, стреляют искрами. Постукивая крышкой, шумит вскипевший самовар, из носка синего чайника струится пар. Повязанная пестрым платком Матрена собирает завтрак. Ермоха, примостившись на скамье, поплевывает на оселок, точит Егорову шашку.
— Вечерошник непутевый, — ворчит он, пробуя большим пальцем острие шашки. — Знает, что ехать надо пораньше, а сам таки бежит. Просухарил ночь-то с девушками своими и про станицу забыл. Тоже мне, казак называется! Умывайся живее, завтракай, да вьюк надо готовить. Гнедка-то я напоил, овса ему задал.
Егор улыбнулся, понимая, на каких «девушек» намекает добродушный старик, пошел умываться. Холодная вода освежила его, прогнала сон. Умывшись, он сунул мокрый палец в солонку, стоявшую на столе, почистил солью зубы. Так часто делал он по совету того же Ермохи, оттого и зубы у него блестели, как перламутровые.
— У тебя ишо чего недостает из обмундировки-то? — уже сидя за завтраком, спросил Ермоха.
— Так кое-чего, по мелочам, можно сказать. Фуражки осенней нету, сапогов запасной пары, еще одного мундира, да этого… как его… погон к пике.
— Чего ж ты вчера не сказал? Я бы его изладил вечорась. Остальное-то все есть?
— Все, кажись. Сухарей еще полагается двенадцать фунтов не знаю, брать ли?
— А как же, обязательно даже, я их уже приготовил еще с вечера, взвесил на безмене.
— Как это все и уложить?
— Учись. Все должно быть уложено, это и есть походный вьюк. когда конь с полным вьюком, так непривычному человеку и не забраться в седло-то, окромя как с телеги али с прясла. А шило, иголку, дратвы положил?
— Нет еще.
— Положить надо в боковую сумку, туда же положи полотенце с мылом, кружку и две щетки, сапожную и для одежи.
Пока Егор, достав из ящика обмундирование, одевался, готовил вьюк, Ермоха оседлал Гнедка, взнуздал его, суконкой протер стремена. Седло совсем недавно привез Савва Саввич из станицы. Новое, еще не бывшее в употреблении, оно глянцевито поблескивает добротной кожей, нагрудник пестрит бело- медным набором.
В седельную подушку Егор сложил две пары белья, запасные портянки, полотенце. Все остальное: мундиры, гимнастерки, брюки, папаху, сухари, щетки и прочие принадлежности воинского обмундирования — уложил в задние и передние сумы. Туда же поместились и конское снаряжение, фуражирка, треног, бечевка для прикола, скребница, завернутые в тряпицу скат подков и гвозди.
Наконец все было уложено, зашнурованные сумы перекинуты через седло, сверху к задней луке приторочили завернутый в попону полушубок и брезентовый плащ. Свернутую в скатку шинель приторочили к передней луке.
И вот все сборы закончены. Егор оделся во все форменное, летнюю парусиновую гимнастерку с погонами подпоясал ремнем, защитную фуражку с кокардой надел набекрень, взбил на нее русый чуб и, придерживая левой рукой шашку, вышел в ограду. Следом за ним — Ермоха.
— Так и скажи им, — продолжал он начатый разговор. — Я, мол, тут ни при чем, с хозяина спрашивайте, а мое дело телячье.
— Конечно, скажу. Да ведь и атаман подтвердит, в случае чего, он же меня сюда запродал. Подумаешь, велика важность, кое-чего не хватает, время до выходу еще полгода, успею приобрести-то.
— Оно-то так, да ведь, знаешь, начальство дурное, ни к чему придерется.
Егор отвязал коня, закинул ему на шею поводья и в этот момент увидел Настю. Поджидая Егора, она стояла у открытой калитки.
«До чего же она не боязливая. Это не баба, а прямо-таки казак в юбке!» — подумал он с восхищением и, поймав ногой стремя, вскочил в седло, тронул к выходу.
Настя со свертком под мышкой, сложив руки на груди, стояла у ворот. Когда Егор, поравнявшись с нею, придержал коня, она подошла вплотную, сунула ему в руки сверток.
— Тут я шанег тебе положила, мяса да еще кое-чего на дорогу.
— Настюша, милая!.. — смущенно и радостно улыбаясь, Егор засунул сверток под крышку задней сумы. — Ты что же это? Увидят — попадет тебе.
— За что? Что харчей-то тебе на дорогу выдала? В этом ничего нету плохого, да и кто увидит-то? Ермоха — свой человек, а наши спят еще. Когда приедешь?
— Завтра, наверно, жди к вечеру. Ну, я поехал, Настюша. Иди в дом, вон соседка-то смотрит, Федосья.
— Ну и беда, пусть смотрит! Когда ждать тебя?
— Ладно, жди завтра, до свидания!
— Счастливо, до завтра.
Конь под Егором горячился, просил повод. Лаская Настю взглядом, Егор дал ему волю. В седле он сидел как впаянный. Подавшись всем корпусом вперед и привстав на стременах, пустил гнедого в полную рысь. Из-под копыт серыми клубочками вылетала пыль, хвостом тянулась позади.
Вот он свернул в проулок, промелькнул за огородами, скрылся кустах и вскоре показался на горной тропинке за селом, свернув влево поехал косогором, золотой искоркой сверкнул на солнце эфес шашки И долго, пока Егор не скрылся за горой, Настя стояла у ворот.
«Уехал мой милый, казак мой ненаглядный, — думала она, провожая любимого взглядом. — На два дня уехал, и то сердце болит, а что же будет, как уйдет он на четыре-то годика? Господи боже мой, даже подумать страшно!..»
С самого утра в Заозерскую стали съезжаться казаки. Когда солнце стало «в обогрев», ближайшие огороды, плетни и заборы как мухи облепили привязанные к ним кони. Тут и строевики казаков в форменных седлах, завьюченных по-походному, и кони стариков, запряженные в телеги, в тарантасы, и
