здравствуй!
Ответив на приветствие, Савва остановился. Ему как раз надо было увидеть Лукича, поговорить с ним о помоле. За лето бабы пересушили и истолкли около сотни мешков пшеницы, теперь надо перемолоть ее на муку. Выслушав Савву, Лукич расцвел в улыбке.
— На ловца и зверь бежит! — радостно воскликнул он, разводя руками. — А я того и жду! Пожалуйста, Сав Саввич, мельница на ладу, и не завозно. Хоть завтра начинай возить, за неделю все тебе перемелю. А уж смолоть-то для тебя постараюсь, мука будет как пена, што твоя крупчатка.
— Спасибо, Лукич, спасибо! Значит, тово… договорились?
— Полный порядок! У меня, брат, слово — олово.
— Вот и хорошо! Ну, так прощевай, Лукич, мне ишо надо тут кое к кому завернуть.
— Подожди минуточку, Сав Саввич. — Лукич, ухватив за повод, придержал коня. — Мне ишо надо сказать тебе парочку слов. Оно вроде меня и не касаемо, но я по-дружески тебе, ты это запомни, Сав Саввич.
— Что такое? — насторожился Савва.
— Ты за работником своим, за Егоркой, ничего не замечал?
— За Его-оркой? Ничего, а что он?
— А то, что с невесткой твоей, с Настей, снюхался он.
— С Настей?! — задохнувшись от удивления и мгновенно вспыхнувшей злости, чуть слышно переспросил Савва. Лицо его стало багровым, в правой руке мелко вздрагивала витая махорчатая плеть. — Ты это правду говоришь?
— Истинный Христос! — Лукич перекрестился, глядя на Савву. — Вот чтоб мне не сойти с этого места, ежели вру, своими глазами видел.
— Ну, ну, рассказывай, что и как?
— Весной ноне этот шельмец Егорка то вечером поздно с пашни, то на пашню утром чуть свет во весь-то дух на Гнедке мчится, как, скажи, табун волков за ним гонится.
— Короче, Лукич, самое-то главное скажи.
— Сейчас, Сав Саввич, сейчас! Я тебе все обскажу до тонкости, — зачастил скороговоркой Лукич. Будучи под хмельком, он становился не в меру болтливым. — Вышел я одиново из мельницы, так чуть серый свет, смотрю, уток целый табун на речку ниже мельницы опустился? Я схватил дробовик и скорее туда. Только начал их скрадывать из-за кустов, а его черт гонит прямо на меня. Едва успел схорониться за куст, и он мимо, саженях в двух от меня, как вихрь пролетел. Он, Егорка, тут уж я его разглядел, как вот тебя сейчас. Джигит, холера его забери, даже и на брод не поехал, а напрямки, ка-ак сиганет через речку, только его и видели. Вот он какой оказался работничек-то у тебя.
Встревоженный вначале, Савва постепенно успокоился, с лица его медленно сходила краска.
— Я то уж думал бог знает што! Пусти, Лукич! — Савва досадливо махнул рукой, потянул из рук мельника повод. — Чудак ты, право слово чудак, нашел чего рассказывать, молол-молол целый час — и молотого нету. Егорка наверняка на вечерку приезжал, а ты уж определил что к Насте, как будто ему девок не стало.
— Нет, не-ет, Сав Саввич, ты подожди уезжать-то, я ишо не все сказал — с пьяной развязностью продолжал Лукич, не выпуская из рук поводьев. — Ты мне слова не даешь сказать. Я же тебе говорю, с Настей Егорка спутался, чего тебе ишо надо? Люди видели их вдвоем ночью.
— Люди, люди, а кто эти люди? Раз начал — так и говори толком!
— Сам я видел, ежели хочешь знать! Своими глазами, — соврал Лукич. Вспомнив свой разговор с соседкой Саввы Федосьей, видевшей, как Настя провожала Егора в станицу, разговаривала с ним у ворот, Лукич решил воспользоваться этим, не постеснявшись опорочить в глазах Саввы Саввича Настю, лишь бы снова попасть к нему в милость, загладить свою вину за то, что не смог вылечить Семена. И он продолжал сочинять дальше. — И по ночам я их видел вдвоем, даже и днем. Вот перед покосом иду утром с мельницы, смотрю — Егорка твой верхом на коне, при шашке — в станицу он тогда ездил, — и Настя вместе с ним, до самой речки его провожала. Все я видел, и как целовались они у речки, во как.
— Что ж ты сразу не сказал мне об этом? Голова садовая! — упрекнул Лукича посуровевший Савва.
— Не пришлось увидеть тебя, Сав Саввич, а тут сенокос подошел, то да се, так оно и затянулось.
— Ладно уж, только прошу, чтобы ты… тово, никому об этом ни слова.
— Это уж будь надежен! Могила.
— То-то же, а я сам разберусь с ними. Прощевай покуда.
Сообщение Лукича не на шутку встревожило Савву Саввича, и теперь, едучи улицей, он только и думал об этом. Занятый новыми мыслями, он не торопил коня, даже не правил им, и Сивко, годами приученный возить хозяина по должникам, сам подворачивал к открытым окнам старых избушек, останавливался, и все попусту. Хозяин смотрел по сторонам уже не так внимательно, и заметившие его должники успевали вовремя скрыться. Окинув взглядом пустую избу и ругнув ее отсутствующих хозяев, Савва сердито толкал ногою в бок Сивка и ехал дальше.
«Неужели Егорка и в самом деле… тово… с Настей-то? — думал он все об одном и том же. — Лукич- то, он и соврать не дорого возьмет по пьяной лавочке. А скорее всего, что так оно и есть, дыму без огня не бывает, да и врать-то ему какая же корысть?»
Тут Савва припомнил, что и на самом деле Настя частенько и подолгу отлучалась вечерами из дому. Один раз он, заподозрив неладное, даже спросил ее, где шлялась чуть не до утра. Однако Настя, нимало не смутившись, ответила, что сидела на завалинке с соседской девушкой Анькой. Савва Саввич спросил об этом же и Аньку, и та подтвердила все сказанное Настей.
«А может, это она для отвода глаз ходила к Аньке? — строил свои догадки Савва Саввич. — Раз к Аньке сходит да два раза к Егорке, а мы, простофили, ничего не замечаем. Эх. изловить бы ее с Егоркой-то, тогда бы я показал ей, где раки зимуют».
Думая о Насте, Савва Саввич не забывал о своих делах и к вечеру, на закате солнца, решил поискать поживы и на казачьей половине села. Здесь, он знал это хорошо, нужда прижала Филиппа Рудакова. Второго сына обмундировывает Филипп, и, хотя имеет середняцкое хозяйство, приходится ему туго. Из станицы требуют семьдесят рублей за седло, а где их взять? Все это известно Савве, к нему он и направил своего Сивка. «Скотину будет продавать Филипп, ясно, да и не одну, самый раз поприжать его», — рассуждал про себя Савва Саввич, издали, как ворон падаль, почуяв добычу.
— Филипп был у себя в ограде. Ответив на приветствие Саввы, он не спеша, с развальцем подошел к воротам.
— Скотинку, Филипп Иваныч, тово…. продаешь? — сразу без лишних обиняков приступил к делу Савва Саввич.
— Скотинку? — переспросил Филипп и, не торопясь с ответом, степенно разгладил черную с проседью бороду, делая вид, что он раздумывает, стоит ли продавать, когда и нужды-то особенной нет. — Есть у меня коровка по пятому году— ежели цена подойдет, могу продать. Во-он она стоит, отсюда видать, красная, белобокая. Стародойка — не телилась нынче, зажирела, так вся и трясется, как студень. И огулялась рано, к рождеству отелится. Иди смотри.
— Чего ее смотреть, сговоримся о цене — тогда и посмотрим. Сколько за нее просишь?
— Да уж, чтобы лишнего не запрашивать, сорок целковых думаю взять.
— Христос с тобой, Филипп Иваныч! Где ты слыхал такие цены на коров?
— Корова корове разница, Савва Саввич. Я потому и говорю — иди посмотри, какая она, матушка, выгулялась. Заколоть — так целый амбар мяса. Вот и считай, ежели по четыре рубля за пуд, то одного мяса больше чем на сорок рублей будет. Да жиру она даст не меньше пуда, да потрох, да кожа.
— Подсчитывать-то оно хорошо, Филипп Иваныч, и заколоть не долго, а вот попробуй-ка продать его, мяско-то? С деньгой-то сам знаешь, как туго в народе, а распродать-то его надо за один день, потому что время не зимнее, не продашь — оно, тово… испортится. Вот и придется раздать мяско по долгам, а потом ходи к ним без шапочки, кланяйся за свое добро с полгода, а то и больше. Не-ет, уж я-то эти дела знаю, не первый год живу на свете. Самое, брат, милое дело, ежели, тово… покупатель нашелся, продать на ногах. Деньги на бочку и… «Ты Пахом — я Пахом, долга нету ни на ком».
