том, что тот и вовсе не человек, ему говорить еще меньше хотелось.
Больше всего Нича желал вернуться назад, к «хрущевке». Он очень опасался за Соню, особенно теперь, когда стало ясно, что его подозрения насчет Виктора оказались небеспочвенны. Да и Викторов там теперь будет целых два экземпляра! Но это обстоятельство сдерживало и его самого. Не то чтобы он трусил, но соотношение сил понимал. Он всего лишь человек, и он один. Ну, еще Соня, но она все-таки девушка, которая к тому же не хочет иметь с ним ничего общего. Ладно, ее хотелки, когда речь идет о жизни и смерти, а то и о чем похуже, можно проигнорировать, но стоит ли надеяться на ее помощь или хотя бы лояльность? Может, они там уже с Витечкой спелись!..
Нича скрипнул зубами и шепотом выматерился. Что-то он много стал рассуждать! И думать о Соне как о посторонней. Как о чужой! Почти уже как о враге. А ведь он… А ведь она…
Нича даже застонал от накатившего к себе отвращения. Стыдно стало так, словно он вышел голым на людную площадь. Или как… было стыдно после «темной комнаты».
Ниче совсем стало плохо. Он поспешил залить бушующий внутри жар остатками пива. Но это, разумеется, не помогло. Тогда он вскочил с твердой решимостью тотчас же отправиться к Соне. Будь что будет!
Но тут он увидел людей. И это были не Аброськина с Казиком.
4
Геннадий Николаевич не находил себе места. Впрочем, как и Зоя Валерьевна. Они молча, каждый по отдельности, бродили по квартире, переходя из комнаты в комнату, на кухню, снова в комнату. Геннадий Николаевич раз пять-шесть за полтора часа выходил на балкон, где в несколько затяжек высмаливал сигарету, и поспешно возвращался, опасаясь пропустить звонок. Там, у телефона, замирало на какое-то время их с супругой бесцельное хождение, но телефон молчал, и муж с женой, не выдерживая сколь-нибудь долгого бездействия, вновь продолжали обход квартиры.
Наконец Бессонов не вытерпел.
– Да что же это за хард-рок такой? Забыла она, что ли?..
Он намотал кончик «хвоста» на палец и дернул его так, что клацнули зубы.
– Не могла она забыть, – помотала головой Зоя Валерьевна. – Разве это возможно? Но ведь это не так просто, наверное… Не получается, может быть.
– Давай я ей сам позвоню!
– Нет, Гена, не надо. А вдруг у нее как раз контакт наладился, а ты его сорвешь?
– У меня сейчас крыша сорвется, – буркнул Геннадий Николаевич. – Вот уж, ждать и догонять!..
– Догонять лучше, – вздохнула жена. – Там все-таки и от тебя многое зависит. А вот ждать…
– Не позвонит через десять минут – позвоню сам! – сказал Бессонов и пошел на балкон курить. Но сделать успел лишь две затяжки. Глянув вниз, он увидел бегущую к их подъезду Зою. Именно бегущую, от чего его сердце кольнуло и тоже бросилось вскачь.
Отшвырнув, не глядя, сигарету, чего никогда в нормальном состоянии не делал, Геннадий Николаевич ворвался в комнату и метнулся к прихожей, чем изрядно напугал жену.
– Что, Гена, что?!.
Бессонов судорожно вертел ручку замка, забыв, в которую сторону она поворачивается. Все слова он, видимо, тоже забыл, поскольку ответить супруге, как ни пытался, так и не смог. Впрочем, в этом уже не было необходимости, поскольку дверной звонок залился нетерпеливой трелью, и Зоя Валерьевна сама все поняла.
– Дай я!.. – оттеснила она Геннадия Николаевича от двери и, быстро щелкнув замком, распахнула ее.
На пороге стояла Зоя Нормалева. Зоя Валерьевна отшатнулась в глубь прихожей, прижав к лицу ладошки.
Геннадий Николаевич глянул на подругу и вздрогнул. Если избитое выражение «на ней не было лица» на что-нибудь годилось, то лучшего случая подобрать было бы трудно. На Зое Ивановне лица действительно не было. Вместо него красовалась белая гипсовая маска с черными потеками туши.
– Что?! – одновременно вскрикнули супруги.
– Воды… – просипела Нормалева и стала вдруг оседать.
Геннадий Николаевич успел вовремя. Подхватил женщину, сгреб в охапку, заметался по прихожей.
– Да в комнату неси, в комнату! – всполошилась Зоя Валерьевна. – На диван ее положи!
Бессонов метнулся к дивану. Бережно уложил Зою головой на подушку, которую успела уже подсунуть жена.
– Водички ей принеси! – скомандовала она, а сама метнулась к шкафу, где хранились лекарства.
Геннадий Николаевич побежал на кухню. Налил в кружку кипятка из чайника, но тот оказался слишком горячим. Выплеснув воду в раковину, он открыл кран с холодной водой и стал, нервно притопывая, ждать, пока та протечет.
– Ты чего застрял? – заскочила в кухню Зоя Валерьевна. Увидела, что он собирается делать, и всплеснула руками: – О боже! Вон же графин с холодным кипятком стоит! Ты чего?
– Я?.. – нахмурился Бессонов. – Не знаю… Что-то я сегодня…
– Тебе самому-то не плохо? – насторожилась супруга.
– Нормально. Налей Зое воду. Где там твой графин?
Графин, конечно же, стоял там, где и всегда. Просто Геннадий Николаевич и впрямь стал вдруг плохо соображать. В мозгу пульсировало: «Нича, Нича, Нича!..» А в груди было холодно и пусто. И если бы не беспокойство за Кокошечку, он, возможно, и впрямь хлопнулся бы в обморок. Но сейчас этого делать было нельзя. Никак нельзя! По крайней мере до тех пор, пока он не услышит о Ниче… Или лучше ничего не слышать? Лучше не знать? Ведь то, что он может сейчас услышать, способно перечеркнуть всю его жизнь, сделать ее бессмысленной и никчемной. Не от радости же лишилась чувств Зоя!.. Или… Или это только с ее Соней что-то случилось?..
Подумав так, он скрипнул зубами от злости на себя за подобные мысли и тряхнул головой, так что «хвост» стеганул его по щекам, словно пытаясь привести хозяина в чувство.
Супруга налила воды и вышла из кухни. Бессонов поспешил следом.
Кокошечка пришла уже в себя, но дышала тяжело и часто. В кружку, куда Зоя Валерьевна успела что-то капнуть из стеклянного пузырька, она вцепилась, словно религиозный фанатик в Святой Грааль, и принялась жадно пить, проливая воду на диван и на блузку. Геннадий Николаевич и Зоя Валерьевна смотрели на нее как подсудимые в ожидании приговора. Заменят им казнь пожизненным заключением?.. Навряд ли, но вдруг…
Зоя Ивановна почувствовала, видимо, устремленные на нее взгляды, а подняв глаза, сразу прочла в них один на двоих вопрос.
– Они живы, – сказала она. – Были живы, когда я…
– Но почему тогда… Но что тогда?.. – запричитала Зоя Валерьевна.
– Они… в коме?.. – выдавил Бессонов.
– Хуже… – Зоя Нормалева отвела взгляд. – Они… сошли с ума.
– Ты их видела? Ты их точно видела? – рванулся к ней Геннадий Николаевич. Он протянул руки, будто собрался ухватить Зою за плечи и трясти ее, трясти, трясти, пока она не выложит всю правду. Лишь в последний миг он остановился, отпрянул и поспешно убрал за спину руки, словно и впрямь был не уверен в своих намерениях.
– Да, – сухо ответила Зоя. – Видела. Слышала.
– Расскажи, – жалобно попросила Зоя Валерьевна. Но вспомнила, видимо, о состоянии гостьи и спросила: – Ты сможешь?.. Хотя бы вкратце расскажи, если можешь.
И Кокошечка стала рассказывать, скупо бросая слова, монотонно, без интонаций, словно читала скучный текст по бумажке. Оттого смысл ее рассказа казался еще более достоверным, страшным, не оставляющим ни малейшей надежды.
Зоя уже давно замолчала, а Бессоновы по-прежнему сидели в застывших позах, словно услышанное сковало их тела. И так же не шевелясь, первой разжала губы Зоя Валерьевна.
– Нет. Не может быть, – сказала она.
