вялый живот.
Иван зевнул. Вода сверкала, золотилась, грязь хлюпала под копытцами свиней, далеко раздавались мерные удары мокрого грубого полотна о босые ноги. Маленькие ребятишки стояли в грязи, закидывая в воду удочки, и вытаскивали пустой крючок, с которого мелкая рыбешка объела розовую приманку — дождевых червей. Васылюк уже уплыл на своей лодке.
Идти домой не хотелось. Иван подумал, что следовало бы посмотреть луг на Оцинке, давненько он уже там не был. Он прошел берегом, пробился сквозь заросли ив, миновал ольховую рощицу — и вот перед ним открылся благоухающий, красочный простор. Помещичий луг, уже долгие годы отдаваемый в аренду крестьянам. Ивану в этом году повезло: еще зимой, после долгих переговоров, управляющий обещал отдать ему участок луга поближе к воде.
Луг цвел розовым облаком кукушкиного цвета, белым кружевом медуницы, благоухал медом и нагретой зеленью. На лугу звенели пчелы. В местах, где было побольше влаги, сидели маленькие серые жабы и золотыми глазами смотрели в зеленую чащу.
Луг цвел с весны и до поздней осени; сперва на нем, словно маленькие клочки неба, голубели незабудки и открывали золотые глазки лютики, позднее поднимались над отавой пушистые шарики скабиозы и вторично выросшие стройные стебли медвежьего уха.
Над лугом летали чибисы, бродил аист в поисках лягушек, в высокой траве днем и ночью раздавалась непрестанная музыка кузнечиков. С ранней весны и вплоть до осени привлекал к себе луг крестьянские глаза. Это был самый большой луг и к тому же в нескольких минутах ходьбы от деревни, так что и летом можно было собирать сено в сараи, не дожидаясь, пока мороз скует льдом болота и реку.
Косили его, по старинному обычаю, исполу. И всякий раз это кололо мужиков в самое сердце. Мягкая, зеленая, высокая, благоухающая была здесь трава. Когда она, уже скошенная, лежала на лугу, каждое дуновение ветра доносило в деревню душный, сладкий аромат, пьянящий туман. Вырастали высокие стога — один мужику, один барину. Да еще восемь злотых, восемь дней отработки за место.
Когда они косили кислую, жесткую траву на болотах возле Паленчиц, когда брели по пояс в воде, широкими взмахами косы захватывая скудную траву на трясинах у леса, когда серебряное лезвие гуляло по седому, шуршащему мху за рекой, — делить сено пополам было не так обидно. Когда приходил управляющий и выбирал стога, каждый второй стог для помещика, они смотрели на него не с таким запекшимся гневом в душе. Это была плохая трава, скотина жевала ее неохотно, подолгу глядя осовелыми глазами на черные бревна стойла. Коровы после нее не доились, — она шла на навоз. Но трава на Оцинке — это была сама жизнь, в этой траве, казалось, пенистой волной переливается белое жирное молоко.
Крестьяне косили ее, эту траву, с незапамятных времен, и всегда исполу. Никогда здесь не звучала ничья коса, кроме крестьянской, ничьи ноги не бродили среди буйной зелени, кроме крестьянских, и лишь с крестьянских лиц лился здесь пот в жаркие дни сенокоса, лишь крестьянские разгоряченные головы охлаждала тень буйно разросшихся на краю калин в букетах белых цветов.
Они привыкли смотреть на луг как на свой, и ежегодной кровной обидой казалась им дележка пополам и доплата.
Не мог Иван забыть обо всем этом, и темные мысли омрачили радость глаз, блуждающих по густой, пригожей траве. Боже милостивый, сколько бы сена было, если бы забрать все! Но половина пойдет в усадьбу, управляющий уж хорошо присмотрит за интересами вечно отсутствующего помещика.
Иван бродил вокруг луга, заходил со всех сторон, у него в голове мутилось от красок и запахов. Неожиданно раздавшийся голос вырвал его из задумчивости, и лишь тут он увидел приближающегося от калиновых зарослей Макара.
— Хорошо растет…
— А конечно… Где же и расти, как не тут?
— Слышали, что говорят?
— А что такое?
— Будто бы луг отберут за неуплату налогов.
Иван заморгал глазами.
— Это у помещика-то отберут? Россказни…
— Евреи из Синиц говорили. Сейчас проехали на лодке, не видели их?
Иван молча соображал. Да, евреи могли что-то знать. Но в таком случае… Он стремительно поднял голову.
— Так ведь, раз отберут, продавать будут?
— А конечно, продадут.
— Кому?
— А кому же? Деревне, наверно, не иначе…
— Деревне?
— Да ведь кому же еще? Только надо бы разузнать хорошенько.
Конечно, надо разузнать. Иван стоял, как оглушенный. Шелковисто лоснилась трава, колыхались под дуновением незаметного ветерка красные и зеленые колоски, луг переливался радугой цветов. Боже ты мой милостивый…
Они повернули в деревню, к старосте, до того поглощенные своими мыслями, что не заметили Ядвиги, которая пробиралась в лодке на островок.
Когда-то давно, во время половодья, от врезавшегося в реку мыса отделился маленький островок. Крохотный по размеру, не больше площади сарая. Его со всех сторон окружала вода, ветер занес семена, ему помогли птицы. Это было уже давно, и теперь островок стоял в воде, словно зеленый букет калиновых кустов. Густые сбившиеся заросли стали приютом соловьев, щелкающих здесь по целым ночам, и всякой иной птицы. Узкий глубокий рукав реки отделял островок от суши.
Ядвига объехала его кругом и пристала со стороны реки. Она втащила нос лодки на берег и углубилась в кусты. Здесь было одной ей известное местечко, небольшой холмик, поросший травой и живокостом, со всех сторон окруженный кудрявыми калинами. Вверху открывалось окно в небо, ярко- голубое, в зеленой рамке ветвей. Внизу белела полоска песку, опускающаяся к воде.
Река плескалась, журчала, пела. Калины стояли в белом цвету, воздух был напоен крепким сладким ароматом. Девушка легла в высокую траву. Глаза слепила яркая лазурь, сияние невидимого, уже склоняющегося к западу солнца. Над самой ее головой присела на ветке птичка. Листья заколебались, зашелестели, птица качалась в прозрачной воздушной колыбели. Длинный хвостик забавно колыхался вверх и вниз. Вдруг птица заметила лежащую девушку. Стремительно защебетала прерывистым тонким голоском не то от страха, не то от негодования, вспорхнула в воздух — серый шарик, исчезнувший, словно по мановению волшебной палочки. Только ветка еще долго раскачивалась, будто ее толкала невидимая рука.
Ядвига подперла руками подбородок. Мир казался совершенно изменившимся, забавным, если смотреть на него вот так, снизу. Широкие плоские листки травы вырастали из бледных стебельков, зигзагообразной линией поднимались вверх, переплетались с косматыми листьями живокоста. С живокоста свисали вниз лиловые и кремовые кувшинчики с вычурно вырезанными зубчиками. По ним ползала пчела — черные полоски на золотом тельце суживались и расширялись, маленькие ножки осторожно ступали, хватаясь за короткие седые волоски на стебле. Насекомое повисло вниз головой на склонившемся стебельке и, шевеля прозрачными крылышками, пыталось проникнуть внутрь лилового кувшинчика. По земле торопливо бежал красный муравей, обходя вырастающие на пути препятствия.
Сквозь зеленую решетку растений поблескивали полоса белого песка и вода вокруг. Вдруг что-то зашелестело, зашумело, блеснули на солнце светлые крылья. Девушка осторожно приподнялась: на песок опустились две горлинки. Они остановились у самой воды, грациозно двигаясь и осторожно протягивая изящные ножки. Ядвига затаила дыхание. Горлинки были в двух шагах от нее и ничего не знали о наблюдающих за ними глазах. Птички чистили клювами перышки, блаженно грелись на солнце. На их стройных шейках четко вырисовывались двойные черно-голубые черточки, прелестный знак, таинственный иероглиф.
Одна из них подошла к самому берегу, где вода обмывала песок мелкими то поднимающимися, то опускающимися волнами, как бы опасаясь замочить розовые ножки, наконец наклонила голову, Набрала воды в клюв и закинула голову, смешная и очаровательная. Через мгновение приблизилась другая, и они
