Ядвиня живет в Полесье, в Ольшинках, а поручика убили большевики, когда она была еще маленькой девочкой. Сколько это лет назад? Но годы спутываются с гектарами, и Хожиняк начинает мучительно подсчитывать количество гектаров в своем участке. Надо ведь еще прибавить луг на Оцинке — сколько это будет? Иван улыбается. «Что ж, можно и стрелять, почему нет?» Но зачем, собственно, стрелять? И что тут общего между стрельбой и лугом у реки? Куда девалась Ядвиня? Всюду переливается, перекатывается высокая вода, шумит, грохочет. Уже ничего не видно, кроме волн. Они вздымаются вверх, низвергаются вниз, скользят, колышутся в полном мраке. Надо плыть — какая плотная, какая густая, тяжелая вода… Она вздымается, течет, не поймешь — в какую сторону. Бьет о берег. Где же этот берег? Можно править на слух. Что это, плотина, что ли? Вода гремит, грохочет — наверно, плотина.
— Эй, господин Хожиняк! Пане Владислав! Пане Владислав!
Сквозь грохот волн пробился явственный, знакомый голос. Хожиняк открыл глаза. В комнате темновато. Свет с трудом пробивается сквозь щели наглухо запертых ставней. Он мгновенно вспомнил все происшедшее. Поднял отяжелевшую голову, спустил ноги с кровати, и весь мир заколебался, закачался, поплыл перед его глазами. Он преодолел слабость и непослушными руками отодвинул железный болт. В комнату ворвался светлый солнечный день. Со звоном отскочил крючок, окно распахнулось. Ароматной волной хлынул теплый воздух.
— Что с вами делается, проспали вы, что ли? — весело заговорил Стефек, но оборвал на полуслове. Хожиняк с красным опухшим лицом сидел на скамье. Грязь, ил, зеленая корка засохших водорослей покрывали его одежду. На всклокоченной голове темные струйки крови смешались с потеками грязи. Стефек подтянулся на руках и ловко вскочил в комнату.
— Ради всего святого, что случилось?
Осадник взглянул утомленными глазами.
— А ничего. Угостили меня хамы вчера вечером…
И в ту же минуту пожалел, что сказал правду. Можно было солгать, вывернуться как-нибудь. Но Стефек больше не расспрашивал. Он засуетился вокруг больного.
— Где у вас другой костюм? Да вы весь горите, у вас жар… Вам надо лечь, мать сейчас придет, я скажу ей, она перевяжет, вы же ранены.
— Кожа слегка рассечена. Оставьте, ничего со мной не случится.
Стефек бросил взгляд на непостланную, загрязненную постель, торопливо стащил одеяло, несмотря на сопротивление Хожиняка, снял с него все еще не просохшие сапоги и почти насильно уложил в постель.
— Мать хотела просить вас, чтобы вы одолжили лошадь, мы бы стали сразу двумя возами возить хлеб, вот я и забежал… Стучал, стучал в окно, все руки себе обколотил. Сейчас сбегаю, пришлю маму, а то сам я в болезнях ничего не понимаю.
Теперь Хожиняку было уже все безразлично. Его охватывало неудержимое пламя лихорадки, он горел в невыносимом жару. Комната раскачивалась вверх и вниз, стены колебались, менялись размеры вещей. Нет знакомых, реальных вещей — перед глазами Хожиняка было что-то огромное, непостижимое, он не знал, что это может быть, но воспринимал эту громаду как нечто отвлеченное, оторванное от всякого живого понятия, ни с чем не связанное.
Сознание вернулось к нему, когда скрипнула дверь и вошла госпожа Плонская со Стефеком. Он искал глазами за их спинами Ядвигу, но девушки не было. На мгновение ему стало жаль чего-то, тяжело на сердце. Ну да, ведь он рассчитывал, что она придет.
— Столько хлопот… Совершенно лишнее… — смущенно бормотал он, когда старуха подошла к кровати и стала осматривать его голову. Но госпожа Плонская не обращала внимания ни на какие протесты.
— Растопи печку, согрей воды, сперва надо обмыть, а то тут ничего не разберешь. Поищи-ка ножницы, надо выстричь волосы. Нет, кажется, ничего особенного нет, только кожа повреждена. Чем это вас ударили?
— Веслом.
— Веслом… Я всегда говорила, что вы зря шатаетесь по реке. Вот и беда. Тут все этим болеют, этой беготней на реку — и Стефек, и Ядвиня, будто там и невесть что, на этой реке. Большое удовольствие таскаться в лодке, только время терять. Да куда там! Всякий думает, что он умнее всех, стоит ли меня слушать! Стефек, сбегаешь к старосте, пусть даст знать в комендатуру. Вы, наверно, опять не знаете, кто это сделал?
Несмотря на жар, осадник заметил пытливый, выжидающий взгляд молодого Плонского.
— Знаю…
Вопросительное выражение в глазах юноши погасло. Он торопливо пихал в печку стружки, ставил на плиту горшок с водой. Госпожа Плонская разворачивала принесенное тряпье и бинты. Когда пришел староста, осадник уже был похож на белую мумию, из-под шапки белых перевязок смотрели налитые кровью, мутные от жара глаза.
— Упали вы откуда, что ли? Но уже перевязано, а? Хорошо, если кто умеет перевязать. А то я в прошлом году рассек топором ногу, так три месяца и ступить не мог. Загрязнилось.
Хожиняк с ненавистью глядел в лицо старосты.
— Пошлите в комендатуру, скажите коменданту, что мне надо с ним увидеться.
— В комендатуру? Ладно… Только не знаю, найдется ли у кого время сейчас, как-никак, страда… Может, к вечеру… Да ведь это не срочно? Одному-то вам, ясное дело, скучно лежать, так ведь и барыня здесь, пан Стефек тоже…
— Вы слышите, что я вам говорю? Немедленно в комендатуру. Сами бегите, если вам послать некого. Это не мое дело!
— Ладно, ладно, я уж пошлю кого-нибудь… Погода хорошая, господин комендант может и на лодке подъехать, раз уже вы так заболели…
— Кто-то напал на господина Хожиняка, — сухо объяснила госпожа Плонская. — Его ранили в голову.
Староста озабоченно покачал головой.
— Напал? Кто тут станет нападать? Люди здесь мирные, кому тут нападать… Поспорили вы с кем, что ли?
Осадник покраснел.
— Вы мне зубы не заговаривайте! Дурака валяете, что ли? Где тут у вас мирные люди? А кто же у меня дом сжег, кто мне хлеб поджег, кто отравил собаку, кто стрелял в меня в лесу? Разбойники эти ваши мирные люди, да и вы вместе с ними!
Серые глазки старосты сверкнули.
— Какой я разбойник… Я выбранный и утвержденный староста, чиновник вроде. А тут еще ничего не известно, наговорить на всякого легко… Вот вы в поджоге Ивана подозревали, а что вышло? Иван преспокойно сидел у брата и знать ни о чем не знал. Или с собакой… Уж как господин комендант доискивался, а ничего не узнал. Может, и отравили, а может, пес сам нажрался чего-нибудь, да и заболел, мало ли отчего собаки подыхают? А о хлебе я и вовсе в первый раз слышу, вы ничего не говорили. Люди у нас как люди, конечно, всякие попадаются, а все же народ мирный…
Осадник задыхался от злости. Голова болела, ее будто разрывало изнутри, тело пылало в жару, раздражал торчащий у кровати староста. Но в этот момент вмешалась госпожа Плонская:
— Так вы примите еще один порошок. Стефек посидит около вас, а староста уж устроит там это дело с комендантом. Я теперь пойду домой; если что-нибудь понадобится, ты, Стефек, дай тогда знать.
Она вышла, подметая пол длинной порыжевшей юбкой. Вслед за ней вышел, наклоняясь в дверях, и староста. Стефек сел на лавку и, смущенный, смотрел в окно.
— Что панна Ядвиня делает?
— По дому… Как всегда… Вечерком, может, заглянет к вам. Как вы думаете, может, послать за доктором?
— Зачем доктора? Полежу до завтра и встану. Башка у меня крепкая, не так-то легко будет хамам свернуть ее.
— А все же не мешало бы вам быть поосторожнее. Зачем вам все это?
