зеленые побеги, уже быстро распускались пушистыми елочками прямые свечи хвоща и лесом поднималась осока, а по воде раскинулись листья кувшинок и водяных лилий. В реке плескалась рыба, вода расплавленным золотом сверкала среди помолодевших берегов.
Сидя над рекой, мужики засмотрелись на солнечные блестки воды.
— Вот где хорошо рыбачить! Побольше небось рыбы, чем у нас!
— Здесь надо платить за ловлю.
— Ну?
— Всякий рыбак должен иметь квитанцию.
— А мы разве не платим? Каждый третий пуд отдаем.
— Да и за остальные пуды гроши получаем.
— Невод, что он летом продал, уже никуда не годится. И не починишь.
— Видно, старый, лежалый продал.
Они вздохнули. Из лачуги снова вышел мальчонка в сползавших штанах и остановился перед ними.
— А вы откуда?
— Из Ольшин.
— Из Ольшин… Далеко!
— Не очень.
— И в Пинск?
— Ага. На апелляцию.
Павел нахмурился. К чему это всякому рассказывать! Нечего сказать, достался им этот кабан! Столько труда, мучений — и вот шесть месяцев тюрьмы. Только и ихнего, что два раза мяса поели. Остальное забрал лесник. Все — сало, окорока, мясо, даже шкуру.
Мальчонка почесал всклокоченную голову под шапкой с оборванным козырьком.
— Пароход не скоро будет. Может, зайдете в избу? Что вам тут до вечера сидеть?
Они было заколебались, но мальчонка настаивал:
— Идите, идите, все-таки в избе лучше.
Домишко покосился от ветра, вся лачуга казалась пьяной, нахлобученной набекрень на этот песчаный берег. В тростниковой крыше зияли огромные дыры.
На железной койке кто-то завозился.
— Кто это там?
— Ничего, мама, прохожие.
— Опять прохожие… Что у нас постоялый двор, что ли, что всегда прохожие. Вот ты вечно…
Мальчонка беззаботно засмеялся.
— Да вы садитесь. Это мать, она так только ворчит, ничего.
— Твоя мать?
— Моя.
— А отец где?
— Отец? — снова рассмеялся мальчик. — Откуда мне знать, где отец? Мать и сама не знает.
Возясь у печки, он повернул к ним веснушчатое лицо.
— Мать-то ходит милостыню просить. Завтра собирается уходить, так вот теперь отсыпается. Она если уж уходит, так надолго.
— А ты тут один?
— Один. А что, плохо мне, что ли? Наловлю себе рыбы, горшок у меня есть, сварю похлебку, высплюсь, чего мне еще надо?
— А корова у вас есть?
— Корова? А на что нам корова? Только забота с ней, да и пасти негде.
— Луга-то у вас нет?
— Не-е-ет. Только одна изба, а больше ничего. Пойдете со мной рыбу ловить?
Они переглянулись. Делать было нечего, а до вечера еще далеко.
— Что ж, почему не пойти? Можно.
— Так я вам дам крючки. Только удилище надо вырезать, да этого добра тут хватает.
Длинная узкая насыпь глубоко вклинивалась в реку. Вода плескалась о камни, с них с криком взвивались рыболовы, сверкая белой подкладкой своих, словно закопченных, крыльев.
— Ну и птицы же здесь!
— У-у! Тут птицы не оберешься. Сюда на охоту господа приезжают.
— А сам-то охотишься?
— Ружья нет. А я так, силки расставляю, иногда и поймаю что-нибудь. А то вчера утка мне в вентерь влезла. А в прошлом году тоже утка, так та на перемет поймалась, крючок проглотила.
— Утка — она жадная, все проглотит.
— Известно.
Мальчонка подсек и медленно подтягивал к берегу мечущуюся на натянутой лесе рыбу.
— Есть.
— Окунь, — сказал он серьезно.
Мгновение спустя над водой и вправду блеснул радужный, сверкающий цветной чешуей окунь. Мальчик с трудом снял его с крючка.
— Ишь, как заглатывает, прямо в брюхо попадает, — болтал он, искоса поглядывая, не шевелятся ли сосновые поплавки мужиков. Но у Павла и Данилы дело не шло. Они никогда не ловили рыбу удочками — это была детская забава. И теперь у них ничего не выходило. Павел рванул слишком рано, рыба с плеском сорвалась в воду. Совюк плохо закинул, и леса запуталась в водорослях. Под самой поверхностью воды рос сплошняком рыжий рдест. Его листки колыхались под водой, словно листья затонувшей, покрытой илом вербы.
— Когда я был такой, как ты, я тоже на удочку ловил. Теперь-то уже отвык человек.
— А я больше всего люблю на удочку. Наловлю штук пять-шесть, здесь и плотва есть и окуни, иной раз и щука… Только на щуку нужен другой крючок, мои-то малы. Может, мать купит где-нибудь в городе. А еще у меня два вентеря, потому лини попадаются. Вчера тьма вьюнов в вентерь поймалась. Наставками я не ловлю, лодки у меня нет.
Они все сидели на плотине, наблюдая, как мальчик ловит небольших, величиной в ладонь, окуней.
— Язи лучше всего клюют на горох. А вон туда, подальше, я кладу доску — пиявки прицепятся к доске, я и на пиявок ловлю. Раз сома поймал — во какого. На вьюна. Насилу его домой дотащил.
— Сом хорошо клюет на вьюна.
— На вьюна и на червяков.
Погожий день долго сиял над землей. Но как только стало смеркаться, как только упали на воду красные отблески и сумрачные тени распростерлись по низкому берегу, мужики забеспокоились.
— Скоро должен бы быть пароход.
— Э, кто его знает, когда он придет! Говорят, будто бы в девять часов, а он иной раз и вовсе не приходит…
— Оно так. Уж как там ему случится.
Мальчонка отправился варить рыбу. Мужики опасались, что пароход придет и пройдет мимо, прежде чем они успеют подать знак, и ни за что не хотели войти в избу. Они уселись на пороге и напряженно всматривались в речную даль. Мальчик вышел из темной избы, откуда доносился храп спящей женщины, и стал выщербленным ножом потрошить рыбу.
— Ты что ж, не чистишь ее?
— Ну, чего там чистить… Обварится, чешуя и отойдет в воде. Окуня трудно чистить…
— Дай-ка, его переломить надо, тогда чешуя легко отойдет.
Совюк взял рыбу в обе руки и несколько раз стиснул ее, пригибая хвост к голове. Что-то хрустнуло.
— Вот и все. Теперь чешуя сойдет.
