В ПОКОЯХ КОРОЛЕВЫ
Покуда король учился философически сражаться с революцией и осваивал на сей предмет оккультные науки, королева, исповедовавшая философию совсем иной глубины и основательности, собрала в своем большом кабинете всех тех, кого звали ее приверженцами, – без сомнения, оттого, что ни одному из них еще не довелось проверить и доказать свою верность.
Гости королевы также пересказывали друг другу страшные подробности прошедшего дня.
Больше того, королева узнала о случившемся первой, ибо, зная ее бесстрашие, подданные не побоялись известить ее об опасности.
Королеву окружали генералы, придворные, священники и знатные дамы.
У завешенных коврами дверей стояли пылкие и отважные юные офицеры, видевшие в бунтах черни лишь долгожданный случай блеснуть своим воинским мастерством перед дамами, как то делали средневековые рыцари на турнирах.
Все завсегдатаи покоев королевы, верные слуги монархии, внимательно выслушали последние парижские новости, сообщенные г-ном де Ламбеском, который прискакал в Версаль во главе своего полка, в мундире, усыпанном тюильрийской пылью, и поспешил утешить правдой перепуганных людей, которые рисовали себе несчастье, и без того немалое, еще более ужасным, чем на самом деле.
Королева сидела за столом.
То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая предстала перед нами в начале этой истории с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная дама, явившаяся однажды вечером вместе с принцессой де Ламбаль в жилище таинственного Месмера и усевшаяся весело и бездумно подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.
Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящимся ртом, властительница, в чьем сердце нежное и животворящее чувство любви потеснилось, дабы уступить место желчи – яду, который проник в ее кровь, потек по ее жилам.
Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария-Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.
За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и поглаживая рукою виски, молодая женщина.
То была г-жа де Полиньяк.
Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной радостью, как бы говоря: «Будь что будет, лучше узнать всю правду».
Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.
– Итак, господин де Ламбеск, – сказала королева, – вы только что из Парижа?
– Да, ваше величество.
– Что делает народ?
– Поджигает и убивает.
– От безумия или из ненависти?
– Нет, из кровожадности.
Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:
– Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело – в умоисступлении или в ненависти?
– Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.
– Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я перестану вам верить и пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский гонец.
С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.
– Однако, государыня, – сказал он, – что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.
Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.
– Смелее, принц, смелее! – приказала она г-ну де Ламбеску. – Говорите.
– Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.
– Ко мне?
– Ко всем, кто им правит.
– В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, – заключила королева.
– Я солдат, ваше величество, – ответил принц.
– Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами, как солдат. Что следует предпринять?
– Ничего, сударыня.
Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.
– Как ничего? – вскричала Мария-Антуанетта. – В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!
– Слова Марии-Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на этот раз одобрительный.
Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности – Ничего предпринимать не следует, – повторил принц, – ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и помину не будет о бунте.
– Но Бастилия, сударь!
– Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все. Среди молчаливых слушателей раздались смешки. Королева сказала:
– Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.
Задумавшись, поглаживая рукою подбородок, она направилась к софе, на которой, по-прежнему погрузившись в размышления, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.
В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева остановилась перед ней и улыбнулась, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.
– Итак, графиня, – спросила королева, – что вы обо всем этом думаете?
– Увы, ничего, – отвечала та.
– Как, неужели совсем ничего?
– Ничего.
И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.
