— А вы от кого?
— От Наты. Она и.
Катя вовремя остановилась. Она вовсе не собиралась расписывать здесь, как полчаса назад прибежала к ней заплаканная Ната и со слезами умоляла ее сделать что-нибудь для Богдана, придумать такое, чтобы его не стали слушать на Большом Совете.
— Она и рассказала все, — после паузы закончила Катя. — Богдан из-за какой-то карточки с ней поссорился.
О карточке никто еще из членов Совета не знал, и комиссар Клим не хотел показывать мальчишкам снимок, оскорбительный для Кати. Но ей самой не терпелось увидеть, что же это за фотография, из-за которой возникло столько волнений.
— Пусть он покажет! — потребовала она.
— Карточки у меня, — сказал Клим, — но я бы не хотел…
— Он же меня снял, а я ничего не боюсь! — Катя решительно протянула руку. — Покажите!
Клим дал ей одну фотографию, а другую положил на стол перед подполковником Клекотовым.
— Глупая же у меня подружка! — засмеялась Катя, рассматривая снимок. — Ничего особенного! Да еще и враки сплошные! — Она повернула карточку, показала ее всем, потом поднесла к самому носу Богдана. — Не целовались мы! Когда надо будет — поцелую его хоть десять раз, а ты снимай себе на здоровье! Меня это не трогает!.. И товарищ капитан правильно тут сказал: просьба командира отделения законная. Пусть сначала сами разберутся!..
Большой Совет принял это предложение.
Накануне
На следующий день во всех взводах шла обычная лагерная жизнь. С утра надрывали голос командиры, выгоняя мальчишек на зарядку. Отмахав для вида руками, сонно потопав на месте ногами и кое-как умывшись, они уже без окриков и понукания построились, чтобы идти на завтрак. Отсутствием аппетита не страдал никто. Взводные колонны дружно одна за другой при-маршировали к столовой. А через час совсем по-другому, будто это были не те же самые, а чужие мальчишки, брели они на штабную поляну для поездки в колхоз. По-прежнему от команды на построение до погрузки в машины прошло двадцать с лишним минут.
Не обрадовало ребят и сообщение о том, что это их последняя поездка на земляничную плантацию. «Не земляника-так капуста, не капуста — так морковь. Какая разница!» — думали мальчишки, и у них заранее ломило спину.
Богдан в тот день чувствовал себя так, точно впервые встал с постели после долгой изнурительной болезни. Даже продумать заново то, что произошло вчера, не хватало сил. Было какое-то ощущение облегченности, словно сняли с плеч тяжелый мешок, который вымотал его настолько, что, и освободившись от этого груза, он все еще никак не мог прийти в себя. В столовой он не поднимал головы, чтобы не встретиться взглядом с Натой, хотя ему было приятно от мысли, что она где-то здесь, рядом. И о Кате он думал с благодарностью и удивлением. А когда в голове возникало имя Лагутина, Богдан забывал донести ложку до рта. Рапорт Сергея в Большой Совет был неразрешимой загадкой.
Фимка с Димкой тоже были поглощены своими мыслями. У них началась настоящая «минная лихорадка». И в столовой, и в колхозе, даже в машине они что-то чертили на клочках бумаги, спорили и несколько раз спрашивали у Славки Мощагина, когда будут следующие занятия по саперному делу.
А Гришка Распутя, наоборот, начал выходить из привычного состояния рассеянной задумчивости. Он меньше лежал у муравейника, реже заваливался на койку и ходил попрямей чем обычно, точно звездочка на рукаве подтягивала его кверху. К мальчишкам он относился по-прежнему, но основные обязанности помощника командира отделения выполнял честно, хотя и неумело. Вместо команды «Подъем!» утром сипло рыкнул:
— Вылазьте! Вылазьте! — и постучал палкой по брезенту обеих палаток.
Дольше всех залежался в постели Забудкин. Гришка сдернул с него одеяло и на руках вынес на просеку. Боясь, что Распутя прибьет его, Забудкин вырвался и побежал к сержанту Кульбеде. Рядом с ним он не только чувствовал себя в полной безопасности, но и получал выгоду. На поле Забудкин теперь работал возле Кульбеды. Вернее, вертелся около него, а сержант за двоих полол землянику.
Он уже знал о Забудкине почти все. Не было у Иннокентия ни братьев, ни сестер. Родители баловали его сверх меры. Он не знал никаких обязанностей. Часами сидел у телевизора или лежал на диване и придумывал всякие истории, в которых сам был главным героем.
С трудом осилил он пять классов, а в шестом начались крупные неприятности. Вместе с ними и в семью пришел разлад. Родители не могли понять, что мешает учиться сыну, которого они освободили от всего, кроме занятий в школе и домашних заданий. Упреки не помогали. Иннокентий сначала слушал родителей и молчал, потом молчал и уже не слушал.
Пошли скандалы. Его ни разу не побили, но когда он за вторую четверть шестого класса принес табель с четырьмя двойками, отец выбросил на улицу купленную к Новому году елку. Вместо праздника состоялся последний разговор. Вначале отец постарался как можно спокойнее объяснить, что неучем и лентяем долго не прожить. Жизнь заставит и учиться, и работать.
— А вы на что? — ответил сын. — Заработаете.
— Мы с мамой не вечны, — сказал отец, теряя самообладание. — Пропадешь без нас, как воробей в зимнюю бескормицу!
— Мне и после вас что-нибудь останется, — продолжал дерзить сын. — Одному не хуже будет.
Окончательно выведенный из себя, отец указал ему на дверь.
— Иди!.. Считай, что ты уже остался один!.. Попробуй!..
— Ну и попробую! — крикнул Иннокентий. — Без вас проживу! Еще как проживу!..
Через день, когда отец и мать собирались вдвоем еще раз поговорить с сыном, Иннокентий исчез. Он не постеснялся взять с собой отцовский кошелек и рассчитал, что на первое время денег хватит, а дальше надеялся на свою выдумку. Придумывать истории, казалось ему, очень легко, но его фантазии хватило только на то, чтобы повторить Остапа Бендера. Забудкин попробовал сыграть роль осиротевшего внука генерала Карбышева, погибшего в фашистском застенке. Но оказалось, что не только Забудкин читал Ильфа и Петрова. Мальчишку, конечно, кормили, но не как генеральского внука, а как маленького бродяжку, которого надо избавить от наивной выдумки и, разузнав, откуда он, препроводить к родителям.
От разоблачения Забудкина спасли ноги, а однажды спасла и церковь.
Услышав за собой погоню, он метнулся в первую попавшуюся дверь и очутился на молебне. В церкви его почему-то искать не стали.
Выбравшись оттуда в толпе старух, он изменил свою версию — превратился из генеральского внука в жертву сектантства. Находка оказалась такой богатой, что он, как на волшебном ковре-самолете, с полным комфортом пропутешествовал по стране целых пять месяцев.
Так представлялась Кульбеде жизнь Забудкина. Сержант составил ее, как мозаику, из отдельных слов, намеков и недомолвок. Он даже предположительно определил, что родители Забудкина живут где-то в Прибайкалье. И еще два важных наблюдения сделал для себя Кульбеда. Первые вытянутые у Забудкина слова о родителях были непримиримо злые, а потом он вспоминал о них больше с упреком, чем со злобой. А о матери он всегда говорил менее резко, чем об отце. Вот это чувство к матери и подогревал Кульбеда своими неторопливыми рассказами.
Когда мальчишки, поругиваясь и потягиваясь, заканчивали опостылевшую работу на земляничной плантации, Кульбеда поведал Забудкину новую легенду о матери, которая тоже «ой как журила и прижимала» своего сына. А когда он заболел, да так, что и надежды на выздоровление не осталось, она отдала свою почку и спасла его.
— Знаешь, что такое почка? — спросил Кульбеда.
— Знаю.
