безбожников, но Бог помог с ними справиться Церкви. И теперь нас Бог не оставит в борьбе с ними».
Наконец, в этом же деле есть изложение проповеди самим о. Александром. Рассуждения о непобедимой вере и трудности служения ветхозаветного пророка, запротоколированные безграмотным энкавэдэшником, производят сильное впечатление. Всякое трудное время обнажает противоположности, лишает полутонов и оставляет, по сути, лишь две краски. Это нелегкое испытание – не имея «среднего» пути, осуществлять свой выбор действенно и до конца, становясь либо праведником, либо кем-то совершенно противоположным – гестаповцем, чекистом и т. п.
По воспоминаниям дочери о. Александра Р.А. Фонвизиной, в ходе следствия его уговаривали отречься от сана, но он отказался. Несмотря на то, что, как следует из дела, о. Александр виновным себя не признал, внесудебная тройка ОГПУ вынесла решение «заключить в концлагерь сроком на три года, считая срок с 17/VIII – 30 года, направить для отбытия заключения в Сыктывкар». В 1932 году, очевидно находясь еще в заключении, о. Александр привлекается к ответственности по новому делу и освобождается лишь 21 декабря 1935 года.
Последний его арест состоялся 28 июля 1937 года. В следственном деле № 17535 (арх. № П- 3533) он назван «неофициальным служителем священного культа» с указанием того, что в одном из сел служил обедню, «не имея разрешения».
Эти документы невозможно пересказать. Сила их воздействия заключается как раз в том, как они написаны. В графе «должность» сказано: «учавствует (так!) в хоре кладбищенской церкви гор. Архангельска». В графе «применение в хозяйстве наемной рабочей силы» отмечено, что до революции им нанимались кухарка и няня. Вот один из вопросов, заданный капитаном НКВД Бабушкиным ведущему нищенское существование о. Александру: «Известно, что вы получаемые средства от родных и прихожан использовали на проведение контрреволюционной агитации. Дайте правдивые показания по существу». Ответ: «Получаемых средств хватало только на прожиточный минимум». Капитан Бабушкин, явно не оправдывавший свою мирную фамилию, вел себя агрессивно, и это составляло контраст даже со следствием 1930 года.
Говоря о полярных качествах, проявлявшихся людьми в это трагическое время, небезынтересно обратиться к показаниям, послужившим основой для обвинения. Они были получены от некоего Максима Ивановича Залесского, работавшего «в колбасной мастерской». В отличие от других свидетелей, говоривших с явной неохотой и под большим давлением, М.И. Залесский делился информацией, что называется, от души. «Нечаев А.Д., – сообщал Залесский капитану Бабушкину, – имеет близкие связи с контрреволюционными лицами, как то: священник Корнев Иероним, М.А. Щеколдин – бывший ссыльный, священник, Турандаевский – священник, бывший лесопромышленник В.М. Рындин. Все указанные проживают в Архангельске и, встречаясь друг с другом, ведут контрреволюционную агитацию, которую организует Нечаев А.Д.» «В марте сего года, – продолжал Залесский, – Нечаев А.Д. и Щеколдин М.А. неоднократно выражали свое недовольство жизнью, а также высказывали открыто контрреволюционное измышление о жизни в нашей стране: “Никогда не жили так, как сейчас. Весь народ проклинает свою жизнь”». «Газетным сообщениям никогда не верит, – говорил Залесский об о. Александре, – и очень часто иронически относится к печатаемому материалу, открыто говорил, что в газете пишут неправду». «В июле месяце, у себя на квартире встретясь с Щеколдиным, стали обсуждать “Положение о выборах в Верховный Совет”, где говорили: “Мы поберегем (так!) свой голос до лучших времен. Надо подождать, когда народ нажмет на своих «правителей» и потребует у них отчета во всех делах”. Нечаев А.Д., разговаривая с Щеколдиным, сказал: “На бумаге дали нам право голоса, а попробуй что-либо с этим голосом сделать. Голос дали, как попугаю, голосуй, за кого прикажут.
Я на выборы не пойду и голосовать за «товарищей» не буду”».
11 октября 1937 года заседание тройки НКВД приговорило о. Александра к десятилетнему заключению в концлагере. Как следует из лагерного дела № 26340, с которым мне удалось ознакомиться, в заключении он стал инвалидом. В лагере провел ровно половину срока: 2 ноября 1942 года его не стало. В датированном этим числом акте сказано, что Нечаев А.Д. «сего числа умер. Смерть последовала от паралича сердца на почве старческой дряхлости. При наружном осмотре трупа оказалось: рост средний, цвет волос седой, цвет глаз синий, нос прямой. Особые приметы: нет». 9 ноября датируется акт о погребении: «сего числа погребен труп умершего з/к Нечаева А.Д… Труп погребен в могиле № 41 на Новом кладбище № 8 на запад от Пермской командировки». Платоновский язык этих актов содержал вместе с тем фразу, звучавшую почти по-житийному: «при умершем з/к собственных вещей не оказалось». Р.А. Фонвизина вспоминала, что получила тогда письмо от заключенных в лагере священников. Они писали, что о. Александр жил и умер достойно. Он был ими отпет.
День рождения Коли
Иногда запоминаются рядовые, на первый взгляд, события. В моей памяти остался День рождения Николая Николаевича Косицкого – Коли, отмечавшийся в 1980 году. Поздравляя Колю с некруглой датой, мой кузен Петр заметил, что о 27-ми можно сказать лишь то, что это – три в кубе. Завершая тост спустя годы, необходимо добавить: это была ровно половина времени, отмеренного Коле для земного пути. Но эта математика была нам тогда еще неизвестна. В глубоком смысле слова она была высшей математикой.
Есть люди, которым дано ассоциироваться с бытием. Как бытие, они сопровождают нас с незапамятных времен – просто потому, что времени
«Черт побери, где же Косицкий?!» Это было, безусловно, первым из того, что я четырех– или пятилетним о Коле услышал. Эту фразу повторял Петя, стоя у окна нашей квартиры на бульваре Шевченко. Не могу передать, до чего же эта фраза мне нравилась. Я тоже повторял ее, изображая Петю. Меня завораживал ее звуковой облик, удивительное такое «побери», сохранившееся, как муха в янтаре, в одной лишь этой идиоме.
Это напряженное ожидание Косицкого передалось мне в такой степени, что, в отличие от многих, окружавших меня в детстве, Коля остался в моей памяти. Пусть без особых деталей, пусть слегка сма-занно, я, тем не менее, вполне достоверно помню невысокого смуглого подростка. Смуглого отрока, как сказала бы Ахматова. Неожиданная эта ассоциация кажется мне в высшей степени уместной. В Коле и в самом деле было что-то пушкинское, прежде всего – свет.
Коля был ниже Пети, и когда классе в 9-10-м он стал стремительно расти, я испытал что-то вроде ревности. В те годы мне представлялось, что он (дети крайне эгоистичны) не должен быть выше моего кузена. Забегая вперед, замечу, что стремительный рост стал одним из важнейших Колиных атрибутов. И когда Коля физический расти все-таки перестал, Коля духовный только набирал скорость.
Сравнивая Колю с бытием, я, разумеется, не имею в виду их тождества. Мое сравнение не является ни похвалой, ни риторическим приемом, которые в таком контексте выглядели бы чем-то поверхностным. Я говорю о том образе, который Коля рождал во мне. Что-то подобное я мог бы сказать о моей бабушке. Речь идет об особом отношении к жизни. Отношении к ней как к должному, без попыток, что ли, ее оспорить. Это отношение я назвал бы непротивопоставленностью жизни. Люди, подобные Коле, не находятся с действительностью в конфликте, потому что не занимаются ее исправлением. Они лишь восполняют в ней недостающее. И если принять во внимание, что за исправителями жизни в свою очередь очень многое приходится исправлять, нетрудно прийти к мысли, что миссия восполнения – самая благодарная.
Я помню, как однажды Коля вызвался поехать вместо Пети по какому-то рутинному (жилконтора? паспортный стол?), но в наших условиях изматывающему делу. Это было неожиданно для всех – включая, по-моему, и Петю. Позже Коля мне сказал: «Ему нужно было помочь. Мне кажется, он на пределе». Он помогал в крупном и в мелком, и эти «мелкие» случаи мне по-особенному дороги. Крупные вещи требуют концентрации духовных сил и чаще всего достигаются усилием воли. Самоотверженность имеет свою красоту и, если угодно, престиж. В вещах мелких ничего такого нет. Они вызываются единственно душевным расположением. Невозможностью не помогать. Я мог бы привести многочисленные примеры Колиной помощи разным людям, но это внесло бы в воспоминания о нем ту патетику, которой он, собственно, избегал. И все-таки еще одну из таких «мелочей» я вспомню.
Лет тридцать (невероятно) назад в новогодний вечер мы собрались у Пети. Это были замечательные и радостные праздники, которые видятся теперь словно из инобытия. Несмотря на то что отмечание было в самом разгаре (а может быть, как раз поэтому), я решил ехать домой, где Новый год праздновали мои бабушка и мама. Мне было тогда по-настоящему хорошо и очень не хотелось уходить. Думаю, что охватившая меня волна счастья и была тем, что окончательно подтолкнуло меня к уходу. На фоне моей тогдашней радости унылое (как мне казалось) сидение бабушки с мамой было особенно удручающим. Коля вызвался проводить меня до метро. Догадывался ли он о причинах моего ухода, беспокоился ли о безопасности ночного путешествия, но – он пошел тогда со мной. Думаю, что Коля все понимал, и это было проявлением
