возглавить возрождавшуюся республику. И я, помнится, похвалил его и сказал: “Ты, Публий, не просто талантливую поэму сочинил. Подобно древнему Солону, ты написал стихотворный манифест нашего правительства, стремящегося возвратить Рим ко временам Цинцинната, к суровым и прекрасным нравам наших великих предков“.
И тут уже не Меценат, а я сам поставил перед ним новую задачу, которая лишь ему, Публию Вергилию Марону, была по плечу. Он, мной поощряемый, написал свою “Энеиду” — без всякого преувеличения можно сказать, эпическую поэму, не имеющую себе равных в отечественной поэзии, а в греческой литературе сравнимой разве что с поэмами прославленного Гомера. В ней слишком много важных тем, чтобы мне их перечислять. Но обрати внимание на Энея — нашего прародителя, воплотившего в себе все древние римские добродетели, не просто благочестивого, но
Он, наш Вергилий, не только прославил Рим, наши замечательные победы и род Юлиев, их одержавший. Он открыл перед своими собратьями-поэтами прекрасное поприще — своим вдохновенным творчеством воспитывать нашу молодежь на доблестных и благочестивых примерах нашей истории, памятуя о том, что римский поэт, истинный служитель Муз и их предводителя Аполлона, ни на день, ни на час не смеет забывать о той ответственности, которую он несет за юные души, за чистоту их нравов, за доблесть и благочестие, идеалы справедливости, за радостное будущее нашей империи. Ведь наша молодежь — это наше нынешнее счастье и надежда на наше грядущее бессмертие».
Тут Август взял третью недоеденную половинку пирожка и, в молчании пережевав, продолжал; но тон его перестал быть благодарным:
«Вергилий слишком рано нас покинул… Ведущим римским поэтом после его смерти стал Квинт Гораций Флакк. Он уступал Вергилию и своим поэтическим дарованием, и глубиной понимания жизни. И юность его была сумбурной. Он ведь примкнул к Бруту и Кассию и в битве при Филиппах сражался на стороне наших врагов. Однако из их поражения сделал правильные выводы. И уже через несколько лет своими стихами обратил на себя внимание Вергилия и Вария Руфа. Те рекомендовали его Меценату. Меценат долго к нему присматривался, а потом стал с ним работать. И вот, в сатирах и эподах Горация зазвучали правильные и нужные темы: Квинт, например, подверг едкой критике некоторые постыдные и чуждые нам пороки и, смело бичуя их, стал призывать к воинской доблести, к нравственному очищению, к верности Риму и исконным его идеалам. Особой его заслугой я считаю призыв к золотой середине и к умеренности во всем, что ты делаешь, в том числе к
Август, наконец, перестал смотреть вдаль, и взгляд его серых глаз сфокусировался на Фениксовом лице, нет, не укоризненно, а с какой-то странной смесью разочарованного удивления и настойчивого призыва.
«Ведь всякое процветающее государство, — сказал принцепс, — непременно должно преследовать двуединую цель: державную мощь и добродетельное благоденствие своего народа. Эти два основания неразделимы. Ибо первое обеспечивает второе, а второе питает первое, можно сказать, кормит и поит его. И дело поэзии, воспевая, воспитывать оба начала».
Август перестал смотреть на Феникса и взял с блюда четвертый пирожок. Он его тоже разломил и также отложил в сторону одну половинку. Но другую половинку уже не предложил Фениксу, а сам ею закусил. И продолжал теперь насмешливым голосом:
«Некоторые люди — не стану назвать их имена, так как среди них есть и мои близкие друзья, — некоторые умники утверждают, что я, дескать, отношусь к поэтам, как к магистратам, превращаю их в своих клиентов и заставляю писать то, что мне, Августу, нужно, утесняя тем самым поэзию и ограничивая творческую свободу. Неправда! Возьмем того же Горация. Он долгое время не мог освободиться от своих прежних пристрастий и в своих сочинениях воспевал Азиния Поллиона, который никак не заслуживал такого внимания, ибо, вопреки здравому смыслу, сохранял верность злосчастному Марку Антонию. Другой бы на моем месте велел Меценату отдалить от себя этого упрямца. А я велел подарить ему поместье в Сабинских горах, так как Гораций тогда сильно бедствовал… Я предложил Квинту стать моим секретарем. Он отказался. Но я ничуть на него не обиделся. И через несколько лет поручил ему почетнейшее дело — написать гимн к Столетним играм!
Или вот, скажем, Альбий Тибулл. Мои четыре великих триумфа в пятое мое консульство он оставил без малейшего внимания. А через год прямо-таки захлебывался от восторга, описывая маленький аквитанский триумфик Валерия Мессалы, утверждая, что никто не сравнится с Мессалой ни в сенате, ни на форуме, что его красноречие превосходит красноречие Нестора и Одиссея, что и в военном искусстве якобы нет никого выше Мессалы Корвина, имя его, дескать, скоро прославится на обеих половинах земли… Люди, которые читали эту элегию, были в крайнем возмущении, усмотрев в ней враждебную мне демонстрацию. Агриппа рвался тут же разделаться с дерзким поэтом. Меценат предложил отправить Мессалу наместником какой-нибудь самой отдаленной и бедной провинции, а вместе с ним услать туда и Тибулла — пусть, мол, там восхваляет Корвина… А что сделал я? Валерию Мессале я предложил должность префекта Рима. Тибулла же пригласил к себе и поблагодарил за красивые стихи и за то внимание, которое Альбий оказал моему другу Марку Валерию, некогда, во время Сицилийской войны, спасшего меня, можно сказать, от верной гибели.
И разве я когда-нибудь стеснял творчество Секста Проперция, обласканного моим Меценатом и им постоянно подкармливаемого? Несмотря на то что все его заказы оставались невыполненными — Проперций только и знал, что воспевать свою блудливую Кинфию-Гостию. И лишь когда она умерла, Проперций решил описать нашу победу при Акции. И так расстарался, что явно переборщил: насколько я помню, ни до, ни во время сражения я не беседовал с глазу на глаз с Аполлоном и, честно признаюсь, не чувствовал, что божественный Юлий Цезарь взирает с небес на мои великие подвиги!»
Август коротко рассмеялся, острым сухим смешком. Но тут же серьезно прибавил:
«Ни одного из этих поэтов я не ограничивал и тем более не притеснял. Ибо всегда полагал, что для процветания империи свобода умов так же необходима, как военная мощь, государственный порядок, судебная справедливость и гражданские добродетели. Она, эта свободная деятельность — во всех областях: не только в поэзии, но также в живописи и ваянии, в науках и философии, в архитектуре и в музыке, — является частью жизненной силы государства, придает нам тот блеск, который притягивает окружающие нас народы, в том числе варварские и дикие.
Другое дело, что, служа Аполлону, нельзя забывать о том, что этот великий бог не только поэзии покровительствует, что он даровал нам победу при Акции и с той поры ревниво следит за нашим поведением, награждая и поощряя добросовестных и добропорядочных и сурово наказывая разного рода смутьянов, бездельников и распутников — тех, кто фальшивит и фальшью своей пытается нарушить небесную гармонию, у нас на земле воплощенную в государстве и наших законах.
Да ведь и Музы, которым внимают поэты, разные, — продолжал Август, съев вторую половинку четвертого пирожка. — Знающие люди рассказывают, что у Муз, как у нас, у людей, есть свои ранги. Есть среди них Музы-жрицы, Музы-сенаторы, Музы-всадницы и Музы-плебейки. Они стоят как бы на лестнице, ведущей в небо. Ближе всего к Аполлону Музы-жрицы: Урания, которая смотрит в небо и ведает божественные тайны, и Полигимния, которая богов воспевает. Чуть ниже их, на третьей и четвертой ступенях, Музы-сенаторы: Клио — Муза истории и Каллиопа — Муза эпической поэзии. Еще ниже — Музы- всадницы: Мельпомена, Евтерпа и Талия, и первая, устрашая, воспитывает народ, вторая его образумливает и успокаивает, а третья развлекает, чтобы народ не скучал. И уж в самом низу пребывают танцовщица Терпсихора и любострастная Эрато. Они когда-то тоже повиновались Аполлону, но не удержались на последней ступеньке парнасской мусической лестницы, соскользнули с нее и стали принадлежать даже не нашей римской Венере, а греческой Афродите, той, о которой пишет Платон, называя ее Всенародной и Пошлой.
Так вот, талант поэта зависит от того, каким Музам он способен внимать. Вергилий слышал сразу четырех главных Муз: небесную Уранию, божественную Полигимнию, эпическую Каллиопу и историческую Клио. И потому стал величайшим из римских поэтов. Гораций, по сравнению с Вергилием, был, во-первых,
