В этом месте своего рассказа Юл утратил обычную невозмутимость и стал восклицать то гневно, то испуганно, то есть в полном соответствии с приемами «азиатского» красноречия; за каждым гневным выкликом следовал испуганный шепот:
И уже не вскрикивая и не шепча, Юл Антоний заключил спокойным и презрительным тоном:
«Историки теперь захлебываются от восторга, воспевая полководческие таланты и воинскую доблесть Октавия и Агриппы в Актийском сражении. Поэты в льстивом исступлении описывают в небе над Акцием римских богов, сокрушающих восточных демонов — перепуганную Изиду и бежавшего следом за ней растерянного Осириса… Но не было никакого сражения. Отец еще накануне упросил преданную и любящую Клеопатру, едва кровожадные безумцы начнут наступать, вывести из боя свои двести кораблей и следовать с ними в сторону Африки. Сухопутная армия, приведенная Антонием, вообще не тронулась с места… Не было поражения Антония Великого — была его великая жертва Риму, Милосердию и Справедливости. Не было никаких богов в небе. А на земле копошились и ерепенились ничтожные людишки, жалкие в своем тщеславии, преступные в кровожадном ослеплении, подлые и низкие в своих подозрениях и в своей клевете. И среди этого сброда — один полубог, всё понимающий и предвидящий, любящий друзей и прощающий врагов, потомок Геркулеса — Марк Антоний, мой великий отец!»
Так в несколько приемов Юл Антоний вещал Фениксу. А Гней Эдий, за завтраком в плющевой беседке пересказав мне эти вещания, вдруг, пугливо озираясь по сторонам — я не понял, он шутя это делал или действительно кого-то или чего-то стал опасаться, — Вардий вдруг принялся убеждать меня в том, что якобы исторические изыскания Юла Антония, конечно же, ничего общего не имеют с реальной историей, что его критика современных уважаемых историков совершенно безосновательна, что нападки на ближайших друзей великого Августа, Мецената и Агриппу, носят, вне всякого сомнения, клеветнический характер, что попытки оправдать своего отца, Марка Антония, и тем более представить его в качестве Антония Великого, замечательного полководца, честнейшего человека, — всё это абсолютно бездоказательно. Но…
Тут Вардий, несколько раз взмахнув своими пухлыми ручками, вдруг радостно объявил мне:
— Феникс в истории плохо разбирался. Его, как я понял, не больно-то интересовало, так или не так всё было в действительности. Его увлек и заинтересовал Юл, в шесть лет переживший ужасы осады, смерть матери, оставленный на попечение Октавии, чужой ему женщины, и с некоторых пор слышавший в адрес отца сначала упреки, затем обвинения, потом проклятия. Юлу было шестнадцать лет, когда в Риме узнали о самоубийстве Антония, и люди высыпали на улицы, радуясь и ликуя по поводу его смерти, торжествуя, что Чудовище наконец-то издохло и можно свободно вздохнуть, ничего не бояться, праздновать и славить богов… Нет, ты только представь себе! У тебя умер отец, а весь Город, весь круг земной в упоении торжествует!.. У Феникса было богатое воображение. И он это теперь себе очень живо представил. Хотя уже давно был знаком с Юлом Антонием, но прежде никогда не задумывался о судьбе этого человека… Слушая своего давнего знакомца, надолго исчезнувшего из его жизни, а теперь вернувшегося из дальнего странствия и постепенно, последовательно и с каждым разом всё более настойчиво разворачивавшего перед ним свиток своих страданий… Феникс стал сострадать Юлу! Вот к чему привела вся эта, с позволения сказать, история.
Вардий ненадолго замолчал. Потом продолжал:
IV. — Юл, как я говорил, был на три года нас старше. Он был уже зрелым тридцативосьмилетним человеком. И, кстати сказать, он довольно сильно изменился с той поры, как мы его в последний раз видели. Природная красота его оставалась неизменной. Но в ней теперь появились некоторые как бы отталкивающие черты, ранее не проявлявшиеся или нами не замечаемые. Рот, например. У него был красивый большой рот с замечательно очерченными линиями. Но линии эти теперь как-то хитро изогнулись, и верхняя губа острым клином опустилась на нижнюю, в результате чего в уголках его рта постоянно образовывалось что-то вроде двух улыбок. Они почти не сходили с его лица, даже когда Юл хмурился. Мне кажется, он даже спал, улыбаясь во сне этими двумя своими улыбками. И одна улыбка казалась печальной, а другая — насмешливой.
Далее, глаза. Они у него были карими, умными и наглыми. Но после его возвращения из путешествия они у него пожелтели, стали изжелта-карими, и наглость исчезла, а вместо нее появилось что-то тоже как бы двойное — ум, до этого прямой и острый, теперь будто подернулся дымкой детской наивности, смягчился и, я бы сказал, поглупел, если, конечно, ты можешь представить себе
Еще: между бровей у него теперь появилась резкая морщина, которая никогда не исчезала и которую можно заметить на некоторых портретах его отца, «Чудовища», Марка Антония.
До его путешествия голос у Юла был низкий, грубый и хрипловатый — такой очень нравится женщинам, любящим властность и силу в мужчинах. Он эту мужественную хрипотцу не утратил. Но отныне часто вдруг заговаривал несвойственным ему мягким и чистым голосом. Умолкнув на некоторое время, втягивал в себя воздух, дышал, как ныряльщик перед погружением, а потом будто запевал ласкающим баритоном…
Вардий опять замолчал. Несколько раз старательно втянул и выдохнул из себя воздух, словно подражая Юлу Антонию. А потом сообщил:
— Раньше в нем этого не было. А теперь появилось… Не знаю, как это назвать… Он словно придавливал своей мощной фигурой своего собеседника и, эдак тяжело придавив и властно придерживая, желто-карими своими глазами проникал к нему в душу, одновременно нежно и цепко, вроде бы дерзко, но, с другой стороны, как бы по-детски невинно и ненарочито… Я сам это на себе несколько раз испытал, когда виделся с Юлом в обществе Феникса… И Феникс мне признавался: «Я от него устаю. Когда он долго сидит у меня, меня начинает слегка подташнивать, а после его ухода всегда немного кружится голова… Тяжелый человек. Но детство у него было очень тяжелое. Да и сейчас, несмотря на его положение, на его теплые отношения с Августом, его едва ли можно назвать счастливым человеком… С ним трудно, потому что ему с самим собой трудно… Знаешь, Тутик, я стараюсь не противоречить ему. Потому что когда я начинаю ему возражать, он так тяжело на меня смотрит, что мне становится не по себе… Однажды, когда мне надо было с ним поспорить, я велел погасить светильники, чтобы не видеть его взгляда. Но и в полумраке он давил на меня, заставляя говорить не то, что я хотел сказать».
Так мне Феникс признался. И мне, честно тебе говорю, с самого начала не понравилась эта…нет, не дружба, конечно, а это… приятельство… И я, как мог, пытался предостеречь своего любимого друга.
Я начал с того, что спросил Феникса: «Зачем он к тебе повадился?.. Раньше, насколько я помню, Юл не баловал тебя своим высоким вниманием. Так, снисходил иногда до небрежной беседы или за неимением других спутников приглашал на гулянку… Откуда этот неожиданно проснувшийся к тебе интерес? Ты никогда не задавал себе такого вопроса?».
«А зачем задавать? — безмятежно улыбнулся мне Феникс. — Юл сам объяснил мне во время второго ко мне прихода. Он сказал: ты единственный из моих знакомых, с которым можно свободно разговаривать на греческом языке. На латыни я не желаю затрагивать подобные темы».
